Оглушительные аплодисменты. Мистер Семпроний Гетльтон удаляется со сцены; занавес падает.

Публика, разумеется, была настроена крайне добродушно; вся затея со спектаклем в сущности являлась фарсом; поэтому зрители дожидались еще битый час с невозмутимым терпением, угощаясь лимонадом и печеньем.

Наконец трагедия началась. Все шло довольно благополучно до третьей сцены перваго действия, где Отелло обращается к сенату: единственный недочет заключался в том, что Яго, не имея возможности напялить на себя ни одной пары обуви из костюмерной кладовой, по причине сильнаго отека ног, вызваннаго жарою и волнением, был принужден играть свою роль в высоких кожаных сапогах, совершенно не подходивших к его богато вышитым панталонам. Когда Отелло начат держать свой ответ перед сенатом (величие котораго было представлено плотником, изображавшим герцога, двумя рабочими, приглашенными по рекомендации садовника, и мальчиком), миссис Портер поймала наконец случай, который ловила так старательно.

Мистер Семпроний продекламировал:

— Это верно? — шепнула миссис Портер дяде Тому.

— Нет.

— Тогда поправьте же его!

— Сейчас. Сем! — крикнул дядя Том, — это не так, мой милый.

— В чем я ошибся, дядя? — спросил Отелло, совершенно позабыв важность своего положения.

— Ты пропустил маленько. «Правда, на ней женат я».

— Ох! ах! — воскликнул мистер Семпроний, стараясь скрыть свое замешательство так же настойчиво и безуспешно, как зрители старались скрыть под притворным кашлем душивший их смех.

…Правда, на ней женат я.

Размер и суть моей вины

Идут дотоле; дальше нет.

(В сторону): Почему ты не суфлируешь, отец?

— А потому, что затерял свои очки, — отозвался бедный мистер Гетльтон, еле живой от жары и суматохи.

— Так, — сказал между тем дядя Том. Ну, вот теперь следует: «груб я речью».

— Да, я знаю, — отвечал злополучный дирижер, продолжая свой монолог.

Напрасно и безполезно было бы приводить все случаи, когда дядя Том, совершенно попавший теперь в свою стихию и подстрекаемый ехидною миссис Портер, поправлял ошибки актеров. Достаточно заметить, что стоило ему оседлать своего конька, чтоб забыть обо всем прочем. Таким образом весь остаток пиесы прошел под его бормотанье вполголоса роли каждаго действующаго лица. Публика потешалась на пропалую. Миссис Портер была на седьмом небе. Исполнители сбивались на каждом шагу. Дядя Том никогда в жизни не чувствовал себя так приятно, а его племянникам и племянницам, хотя они и были обявлены наследниками его крупнаго состояния, никогда так искренно не хотелось, чтоб он убрался к праотцам, как в тот достопамятный вечер.

Сюда присоединилось еще много других не столь важных обстоятельств, содействовавших охлаждению усердия у «действующих лиц». Ни один из исполнителей не мог шагнуть в своих брюках, пошевелить рукой в своей куртке. Панталоны были черезчур узки, башмаки слишком широки, а мечи всех форм и размеров. Мистер Эванс, слишком высокий ростом для маленькой сцены, щеголял в черной бархатной шляпе с громадными белыми перьями, красота которых терялась в «облаках»; единственное неудобство этого роскошнаго головного убора состояло в том, что, когда шляпа была у Эванса на голове, он не мог ее снять, а когда снималась, то не было возможности ее надеть. Рыбаки, нанятые для этой оказии, подняли настоящий бунт, отказываясь играть, если им не прибавят угощения крепкими напитками; когда же их требование было удовлетворено, то оии в сцене извержения вулкана опьянели самым натуральным манером. От краснаго бенгальскаго огня, зажженнаго в конце второго акта, чуть не задохнись зрители, а вдобавок едва не загорелся дом, так что пьесу доигрывали в густом дыму.