— Сколько играем? — спросил Лимаал Манделла, оказавшись в подсобке Джаз–бара Гленна Миллера, ибо он был игроком, искусство которого крепко связано с чувством места.

— Тридцать семь фреймов, — сказал Каспер Милкетост, обия.

Ставки не обсуждались. Они не имели значения. На кону стоял титул Величайшего Игрока в Снукер в Известной Части Вселенной. Жребий пал на Лимаала Манделлу — и он разбил первый из тридцати семи фреймов. Как он сам метко заметил многие годы назад, когда Трюкач О'Рурк показал ему судьбу, которую он отверг, снукер являлся высшим проявлением рационализма. Однако Анагноста Гавриил был инкарнацией рационализма. Для его сверхпроводящей души танец шаров на столе ничем не отличались от балета орбитальных тел, начиная с мониторов размером с виноградину, до жилых спутников десятков километров в поперечнике, хореографом которого он являлся. Каждое движение кия Каспера Милкетоста обеспечивалось крохотной частью этой вычислительной мощи, производившей прецизионные калькуляции вращения, импульса и момента силы. Слово «удача«не имело синонимов в глоссарии Анагност. Прежде Лимаал Манделла всегда мог рассчитывать на неверный удар или случайную ошибку оппонента, которые создавали ему выигрышную позицию на столе; накапливающийся груз неудач деморализовал противника и приводил его к самопоражению, но компьютер невозможно деморализовать и он не совершает ошибок. Лимаал Манделла всегда придерживался мнения, что мастерство во всех случаях побивает удачу. Теперь доказывалась его правота.

Во время перерыва в середине матча (ибо даже обия должен есть, пить и мочиться) Гленн Миллер отвел Лимаала Манделлу в сторону и прошептал:

— Ты совершаешь ошибки. Неудачный день.

Лимаал Манделла разозлился, и приблизив залитое потом лицо к лицу джазиста, сказал:

— Не говори так. Никогда не говори так. Чтобы я никогда этого не слышал. Ты сам творишь свою удачу, понял? Удача — это мастерство.

Он отпустил потрясенного музыканта, пристыженный и испуганный тем, насколько его захлестнула иррациональность. Лимаал Манделла никогда не терял выдержки, сказал он себе. Так гласит легенда. Лимаал Манделла взял себя в руки. Однако эта вспышка заставила его стыдиться и портила ему игру, в которой каждая его ошибка немедленно капитализировалась Анагностой Гавриилом. Он был перерационализирован. Сидя в кресле и механически протирая кий, пока компьютеризованные руки Каспер Милкетост забивали брейк за брейком, он узнал на собственной шкуре, каково это — играть с самим собой. Все равно как быть раздавленным всмятку огромным валуном. Вот какое чувство вызывал он у своих противников: ненависть к самим себе. Он ненавидел обращенную на себя ненависть, пробужденную им в бесчисленных разбитых им оппонентах. Это было ужасная, перемалывающая и гложущая душу тварь. В своем тихом углу Лимаал Манделла познал угрызения совести, и ненависть к себе выжрала всю его силу.

Руки его стали неловкими и глупыми, глаза сухими, как два пустынных колодца; он не мог попасть по шарам. — Лимаал Манделла проигрывает! Лимаал Манделла проигрывает! — разнеслась весть из Джаз–бара Гленна Миллера по улицам и переулкам Белладонны, а за ней следовала тишина столь основательная, что стук шаров доносился теперь сквозь вентиляционную систему до самых отдаленных уголков города.

Компьютер перемолол его в пыль. Не было здесь ни жалости, ни снисхождения. Игра должна продолжаться до полной победы. Лимаал Манделла проигрывал фрейм за фреймом. Он начал сдавать и фреймы, которые при должной собранности мог и выиграть.

— Что не так, парень? — спросил Гленн Миллер, не почувствовавший мучений своего протеже. Лимаал Манделла молча вернулся к столу. Он был уничтожен на глазах у всех. Он не вынес бы, если бы увидел, что на него смотрит Санта Екатрина. Даже его враги сострадали ему.