– Зато моего хватит. Я буду воображать это вместо тебя, так убедительно, что тебе придется в это поверить. – Он улыбнулся, чтобы продемонстрировать силу своего воображения, но улыбка вышла такая печальная, что у меня защемило сердце. – Я буду ухаживать за тобой как полагается, тогда моя одержимость тобой не будет казаться такой пугающей.

– А мне кажется, что это я пугающе тобой одержима. – Мы выехали со двора, и я выглянула в окно. С неба медленно падали снежные хлопья. – У меня этот... как же он называется? Когда идентифицируешь себя с тем, кто тебя спас?

Сэм покачал головой и свернул в противоположную от школы сторону.

– Ты имеешь в виду синдром Мюнхгаузена? Когда человек идентифицирует себя со своим похитителем?

Теперь уже я покачала головой.

– Это не одно и то же. Синдром Мюнхгаузена – это когда человек выдумывает себе несуществующие болезни, чтобы привлечь внимание.

– Да? Мне просто нравится слово «Мюнхгаузен». Когда я его произношу, у меня появляется такое чувство, что я умею говорить по‑немецки.

Я рассмеялась.

– Ульрик родом из Германии, – сказал Сэм. – Он знает уйму захватывающих историй про оборотней. – Он свернул на главную городскую магистраль и принялся высматривать место для парковки. – Говорит, в былые времена люди добровольно позволяли себя укусить.

Я смотрела в окно. Магазинчики всех оттенков серого и коричневого под свинцовым небом казались еще более серыми и коричневыми, а для октября дыхание подступающей зимы было пугающе ощутимым. На деревьях по обочинам дороги не осталось ни одного зеленого листа, а некоторые из них и вовсе лишились листвы, усугубляя безрадостное впечатление от города Повсюду, куда бы ни падал взгляд, был один лишь бетон.

– С чего бы это?

– В сказках они превращались в волков и крали овец и другой домашний скот, когда не хватало еды. А некоторые становились оборотнями просто забавы ради.

Я вгляделась в его лицо, пытаясь понять, шутит он или нет.

– А что, это так забавно?

Он отвел глаза. Наверное, неловко стало за собственный ответ, подумала я, но потом поняла, что он просто пытается припарковаться перед какими‑то магазинчиками.

– Некоторым из нас вроде бы нравится, во всяком случае, больше, чем человеческая жизнь. Шелби вон просто в восторге – но я подозреваю, что ее вообще жизнь не баловала. Не знаю. Моя волчья ипостась так срослась со мной, что представить свою жизнь без нее мне сложно.

– В хорошем смысле или в плохом?

Сэм вскинул на меня свои желтые глаза.

– Я скучаю по себе настоящему. И по тебе. Все время.

Я уткнулась взглядом в руки.

– Но сейчас‑то не скучаешь.

Сэм протянул руку и коснулся моих волос, погрузил в них пальцы и принялся разглядывать, как будто в их тусклых русых прядях были скрыты какие‑то мои тайны. На щеках у него выступил легкий румянец; он до сих пор краснел, когда собирался сказать мне какой‑нибудь комплимент.

– Нет, – признался он, – сейчас я даже вспомнить не могу, что такое быть несчастным.

На глаза у меня почему‑то навернулись слезы. Я сморгнула, радуясь, что все его внимание поглощено моими волосами. Повисла долгая пауза.

– Ты не помнишь, как на тебя напали? – произнес он.

– Что?

– Ты совсем не помнишь, как на тебя напали?

Я нахмурилась и переложила рюкзак к себе на колени, застигнутая врасплох таким неожиданным поворотом в разговоре.

– Да не знаю. Может, и помню. Там была целая куча волков, я и не представляла себе, что их может быть столько. Я помню тебя – помню, как ты стоял в стороне, а потом ткнулся носом мне в руку... – Сэм коснулся моей ладони, – и в щеку. – Он погладил меня по щеке. – Пока все остальные выдирали меня друг у друга.