В этот момент дом сотрясается от порыва ветра. Все дрожит. Лампа на столе мигает. Я задерживаю дыхание, ожидая, что в комнате вот-вот станет темно. В окна проникает немного света, но их заметает снегом, и разглядеть что-нибудь все труднее. Мир снаружи становится темно-серым. Собаки лают.

— Хочешь, посмотрю горло?

Отто не отвечает. Я достаю фонарик из сумки в прихожей и подхожу к нему. Когда мы рядом, сразу заметно, что он выше меня — вымахал чуть ли не за одну ночь. И теперь смотрит на меня сверху вниз. Отто не отличается крепким телосложением — он скорее долговязый. Запах как у любого подростка: в пубертатный период у них выделяются гормоны вместе с по́том. И все-таки Отто красив. Вылитый Уилл, только моложе и худощавее.

Протягиваю руку и щупаю его лимфатические узлы. Они увеличены. Возможно, сын в самом деле болен.

— Открой рот пошире, — приказываю я.

Поколебавшись, Отто подчиняется, хоть и открывает рот еле-еле: у меня едва получается заглянуть внутрь.

Свечу фонариком и вижу красное воспаленное горло. Щупаю его лоб, ища признаки жара. Вспоминаю вдруг, как Отто простыл то ли в четыре года, то ли в пять. Тогда я проверяла температуру более точным способом — не рукой, а губами. Когда-то одного быстрого поцелуя в лоб хватало, чтобы определить, заболели мальчики или нет. К тому же они так безвольно и беспомощно лежали в моих объятиях, желая, чтобы с ними понянчились… Те времена давно прошли.

Внезапно Отто крепко сжимает мое запястье. Быстро отдергиваю руку, но у него сильная хватка — я не могу высвободиться.

Роняю фонарик. Батарейки катятся по полу.

— Отто, ты что делаешь? Отпусти! — кричу я, отчаянно пытаясь высвободиться. — Мне больно!

Но он не отпускает.

Поднимаю взгляд: сын смотрит на меня. Сегодня его глаза скорее карие, чем голубые, и скорее грустные, чем злые.

— Никогда тебя не прощу, — шепчет он, и я перестаю сопротивляться.

— За что, Отто? — выдыхаю я, по-прежнему думая о полотенце и кулоне.

Свет снова мигает. Замерев, я жду, что он совсем погаснет. Взгляд останавливается на лампе. Жаль, мне нечем защищаться. У лампы керамическое основание — красивое, блестящее, прочное. И достаточно тяжелое, чтобы им можно было причинить вред, но не настолько, чтобы его было трудно поднять. Однако до лампы футов шесть — не дотянуться. К тому же я не уверена, что смогу схватить ее и ударить тяжелым концом по голове родного сына. Даже в порядке самообороны.

Кадык на шее Отто ходит ходуном.

— Ты знаешь, о чем я, — он с трудом сдерживает слезы.

Качаю головой:

— Нет, не знаю.

Впрочем, через секунду я понимаю, что он имеет в виду. Отто никогда не простит, что я не заступилась за него в тот день в кабинете директора. Что не подыграла его лжи.

— О твоем вранье! — кричит он, теряя самообладание. — О ноже!

— Я никогда не врала.

Мне хочется добавить, что врал именно Отто, но обвинять его сейчас — не лучшая идея. Вместо этого я говорю другое:

— Если б ты пришел ко мне, я помогла бы тебе. Мы бы всё обсудили и нашли выход.

— Я же приходил, — обрывает он меня дрожащим голосом. — Приходил к тебе. Ты единственная, кому я рассказал.

Стараюсь не думать о том, что Отто открылся мне, рассказав, что творится в школе, а я небрежно отмахнулась. Пытаюсь вспомнить этот момент, как пыталась каждый день и каждую ночь после того происшествия с ножом, но опять не получается. Что я делала, когда Отто рассказывал мне об издевательствах? Чем была так занята, что не обратила внимания на его слова, что ребята в школе обзывают его, засовывают в шкафы и макают головой в унитаз?

— Отто, — бормочу я, стыдясь, что не поддержала сына в самое трудное время, — если я не слушала тебя… если не обратила внимания… Мне очень жаль.