Егора Ивановича можно было спросить о чем угодно, казалось, он знает все на свете. Он много читал и с одинаковым интересом слушал, что передавалось по радио. Наверно, потому тетя Настасья называла его студентом. А он прозвал жену прокурором.

«Не успею я утром очи открыть, — жаловался он на жену, — как уже виноват. Рано встану, шумит: „И чего поднялся ни свет ни заря! У меня и печь не растоплена“. Поздно встану — опять по мне пулеметная очередь: „В печи и уголька не осталось, в чаю льдины плавают, так царство небесное проспать можно…“».

Егор Иванович приходился Домне Федоровне двоюродным братом. В этой семье жил ее старший сын. Из этого дома он ушел на войну. Сюда пришла, чтоб остаться здесь, Домна Федоровна с младшим сыном.

В РАЗЛУКЕ

Миновала неделя — томительная, темная, хоть и стояли на дворе яркие солнечные дни. Васе больше всего хотелось пойти в Покровское: двенадцать километров — путь недальний. Но мать не пускала.

— Погоди, еще успеешь набегаться! — и добавляла тихо: — Не могу я одна оставаться.

Из Покровского тоже никто не приходил. И там, видно, матери не хотели отпускать от себя ребят.

Вася Носаков родился в Сибири, но вырос в Покровском и Покровское любил и помнил с малых лет. Маленький белый домик, в котором жили они с матерью, стоял на краю села. Сразу же за калиткой начиналась степь. Зимой ее укрывали снега, село терялось в безбрежной белизне, и только из труб высоко поднимались столбы розоватого дыма. Весной степь разливалась вокруг Покровского, как бескрайнее зеленое море.

Вася любил и степь и сады. Он часами бродил вокруг Покровского или лежал в траве, глядя в высокое небо. В школе учителя говорили о нем: «Мечтатель». Он любил рисовать — в рисунках его смешивались явь и сказка: белая украинская хата, ярко-синее украинское небо — и вдруг рядом лебеди. Чудесные птицы, которых в Покровском никто никогда не видывал.

Сейчас ему ничего не хотелось: ни рисовать, ни читать. Уходя из Покровского, он не тронул со стола ни книг своих, ни учебников, не снял со стены картин, даже самую любимую — портрет матери, который писал долго, с полгода наверно. Он много раз кончал его, вот уже совсем было кончил, а взглянет на другое утро и видит: глаза не те. Взгляд не тот. Губы не так улыбаются. Руки не так держат шитье…

Карандаши и краски тоже остались в Покровском, но будь они тут — все равно сейчас они были Васе ни к чему. Иногда ему казалось, что и сам он остался в Покровском, а здесь кто-то другой носит матери воду, пропалывает с теткой Настасьей огород, поджидает вечерами дядю Егора. Что сейчас делают Галя с Толей? А Борис? Лена? И неужели только в разлуке начинаешь понимать, как любишь все, с чем разлучился?

ССОРА

— Ну как, сестра, скоро обратно в Покровское?

Домна Федоровна подняла на брата глаза, отложила в сторону шитье.

— Я тут останусь.

— Не пойму я, зачем тебе оставаться в Артемовске?

Егор Иванович сидел за столом, листал, не читая, какую-то книгу. Говорил, не глядя на сестру, время от времени проводя ладонью по красным усталым глазам.

— Сюда письма скорей дойдут, — ответила Домна Федоровна.

— Можно подумать, будто Покровское от Артемовска за тридевять земель.