– Это злобное, чудовищное обвинение. Это неправда, – произнес он дрожащим голосом.

– Спросить мне об этом самого Джули, доктор Хоумз?

Со своей кафедры, со свидетельского места, Хоумз сделал последний, судорожный бросок.

– В этом юноше зло рождает зло, – прогремел он, – но я преследовал грех в этом доме. Невзирая на дьявольскую угрозу насилия, нависшую надо мной, и…

– Достаточно, доктор Хоумз, – сказал отец. – Вы свободны.

– Даже с этим греховным…

– Достаточно, доктор Хоумз, – повторил отец. – Вы свободны.

Доктор Хоумз был все-таки уже стар, и сейчас, когда мой отец обошелся с ним так безжалостно, сочувствие большинства оказалось на стороне евангелиста, а не на стороне адвоката; похоже, что отец совершил нелепую, непростительную ошибку. Должно быть, впервые доктор Хоумз вызвал в нашем городе что-то вроде общего сочувствия. «Так какая же это защита?» – в отчаянии спрашивал я себя.

Я уже и не надеялся понять, что хочет доказать отец. Он подорвал доверие к Хоумзу, но пробудил к нему сочувствие. Он побеседовал о музыке с Билли – и вовсе ничего этим не доказал. Он довел до слез несчастную мисс Майл, а чего ради? Вероятно, были тут некая логика и некий смысл, но все это никак не помогало опровергнуть выдвинутое против Джули обвинение.

И теперь мы ждали, чего защитник станет добиваться от оставшихся двух свидетелей: от Нормы Толмедж и от Бетт Морни.

Первой он вызвал Норму, и, к моему удивлению и облегчению, она вышла с таким видом, словно рада была вручить ему свою судьбу.

– Начнем, Норма… вы не возражаете, что я так вас называю?

– Называйте, – ответила Норма. – А вообще у нас в городе я теперь мало кому это позволяю.

– Спасибо, дружок, – поблагодарил мой отец нашу огненную Иезавель, да так мягко и ласково, совсем, совсем другим тоном, чем говорил с доктором Хоумзом. – Я перейду прямо к делу.

– Что ж, давайте, мистер Куэйл, да только здесь полно ханжей, так что, пожалуй, никто из них вас не поймет.

– Я хочу спросить вас об этих знаменитых танцульках, которые вызывают такое негодование в нашем высоконравственном, христианском, добропорядочном и разумном городе…

Норма чуть пригнулась, словно готовилась с радостью кинуться в драку.

– …о джазе и выпивках, – продолжал отец. – Обо всем, во что, как полагают, погрузился Джули, отрекаясь от своей матери и своей веры. Вы ведь часто бывали на этих танцульках, не так ли?

– Да, и еще пойду, и всегда буду ходить! – крикнула она и с вызовом оглядела зал суда.

– Я в этом не сомневаюсь, Норма. И там вы часто видели Джули, не так ли?

– Да.

– Вы когда-нибудь видели, чтобы он пил спиртные напитки?

– Нет. А если бы и захотел, я бы ему не позволила. Но он и не хотел. Джули не такой.

– Он когда-нибудь сквернословил?

– Сквернословил?

– Да.

Накрашенные губы Нормы дрогнули, и она расхохоталась.

– Да он и слов-то таких не знает. А если покрыть его самого, он просто не поймет.

– Вы когда-нибудь слышали, чтобы он оскорбительно отзывался о своей матери?

– Никогда. Он вообще никогда о ней не говорил. Зато я говорила.

– Вы когда-нибудь слышали, чтобы он с насмешкой отозвался о своей евангелической вере?

– Вы не знаете Джули. Он никогда ни над чем не насмешничает, даже над этими чудаками-евангелистами. Он не то, что я, мистер Куэйл…

– Он танцевал?

Норма опять рассмеялась, но даже не стала отвечать на такой нелепый вопрос.