В наше время идут споры о том, является ли эдипов комплекс в самом деле универсальным, занимает ли он центральное положение, следует ли его рассматривать как «комплекс, составляющий ядро развития», ведь известен клинический факт, что бывают долгие периоды в анализе, возможно, как утверждают некоторые, даже целые случаи анализа, в которых эдипального материала, похоже, очень мало или нет вовсе. Пытаясь объяснить этот факт, аналитики шли различными путями. Один путь — это путь Кохута и его последователей (Kohut, 1971): отмести прочь эдипов комплекс, ввести теорию психологии самости и рекомендовать новую клиническую технику, которая сосредоточивается на дефицитах и предлагает восстановление. Кляйнианцы идут противоположным путем. Когда эдипов комплекс оказывается, как я это называю, «невидимым», их позиция такова: считать, что это вызвано не тем, что он недостаточно важен, а тем, что он весьма важен и воспринимается пациентом (по каким бы то ни было причинам) как нечто, с чем невозможно справиться, в результате пациент использует психические средства, чтобы он стал «невидимым» и таким оставался.

В этой главе я сосредоточусь на одном аспекте эдипова комплекса — его первых стадиях, когда к их достижению приходят после нарушенного раннего развития. Когда Кляйн (Klein, 1928, 1932) добавила ранние стадии и затем присоединила депрессивную позицию, от которой, по ее мнению, зависит психическое здоровье, к ядерному комплексу Фрейда, она расширила эмоциональную констелляцию, из которой эдипов комплекс каждого пациента получает свою индивидуальную форму. Те пациенты, о которых я говорю, стремятся полностью устранить свою раннюю эдипальную ситуацию, которая ощущается ими как постоянная угроза. Как вы увидите, на первый план у этих пациентов выходят чувство исключенности, проблемы отдельности, своего одиночества в присутствии эдипальной пары и прежде всего характерный тип сексуального расщепления.

Я начну с подробного рассказа о случае Леона, который в возрасте одиннадцати лет приближается к пубертату, однако его психическая жизнь все еще в значительной мере содержит защиты от его нарушенных отношений со своими первичными объектами и от травматической ранней эдипальной констелляции. Проблема, с которой он пришел, — паника по поводу любого ожидаемого нового события. Когда он начинал свой анализ, ему как раз предстоял переход в среднюю школу и его родители считали, что ему никак с этим не справиться. В остальном, сказали они мне, хотя отец, похоже, был не так в этом убежден, нет «никаких проблем». Он «просто обычный мальчик». Леон был их первым ребенком, и вскоре после него родился второй — еще один мальчик, зачатый, когда Леону было четыре месяца. Младший брат Леона был выше его на голову, буйный и активный, Леон же много времени проводил в своей комнате с книжкой, хотя и выходил играть, если какой-нибудь приятель брал на себя инициативу. Его мать с трудом могла заставить себя говорить о раннем детстве Леона, которое, как она сказала, было «ужасно». Он часами плакал; она не могла выносить ни его плача, ни кормления. «Не то, чего я ожидала», — все время повторяла она. Это ограниченное и, в особенности со стороны матери, лишенное понимания представление о Леоне — невыносимого в младенчестве, а теперь с тревогами, которые никем не были признаны, с родителями, которые не ждут, что он стремится или может справиться с жизнью, — точно отражала часть материала, развернувшегося в анализе.

На первой сессии Леон расположился напротив, недалеко от меня, он уселся каким-то ввинчивающимся движением на маленькой скамеечке между двумя подушками. За исключением двух сессий, в течение первых 18 месяцев анализа он покидал свою скамеечку, только чтобы выйти в туалет.