Когда я интерпретировала, что он не ожидает моего понимания, он иногда признавал такую интерпретацию с облегчением и, как я стала замечать, со значительной долей торжества. Однако если я заходила на шаг дальше и говорила о себе как о неадекватной матери, то он делался тревожным: «Нет! Вы не похожи на мою маму». Одной из проблем, как выяснилось, было то, что он воспринимал мои слова как осуждение его матери и отца и как нарциссические намеки на мое превосходство над ними. Это будило в нем верность своим родителям и, кроме того, страх войти в гнусный сговор со мной против них. Помимо этого, однако, было еще нечто более важное. Если я говорила о себе в переносе как о родителе, Леон приходил в ярость и тревогу; и наоборот, если я интерпретировала, что он проецирует в меня ничего не понимающего наблюдающего ребенка, а сам тем временем ощущает себя жестоким, равнодушным отцом или матерью (я считала, что в его сессиях часто встречается такая динамика), то Леону особенно нравилась та часть интерпретации, в которой я называла ребенком себя. Он принимал ее с удовлетворением, словно говоря: «А, призналась. Это ты ребенок». Таким образом, хотя внешне он подчинялся той точке зрения, что у него есть родители, которые предположительно организовали для него нечто под названием психоанализ, какая-то часть его втайне придерживалась другой точки зрения на происходящее: он — большой, а его родители и я — маленькие, и у него есть привлекательные, говорящие о превосходстве виды активности — головокружительное притяжение пола и приближение двери, — и с высот он наблюдал наши мелкие делишки, иногда даже защищая нас. В одном из редких для него спонтанных высказываний он сказал мне надменно: «Я знаю все ваши маленькие привычки. Я знаю, как у вас часы вокруг руки скользят. Я знаю, как у вас туфелька соскальзывает». Эти два выбранных им наблюдения были верны. Я подумала, что их смысл в том, что он знает, как мои часы (watch — «часы» и «наблюдать») — то есть глаза его матери — имеют привычку скользить мимо, вокруг него и на самом деле его не видят. И он знал также привычку своего отца не оставаться в самом себе, а соскальзывать, то есть проецировать себя в Леона, и заниматься им слишком пристально и близко. Но Леон не хотел, чтобы эти «маленькие привычки» были явлениями переноса с такими оттенками значений, которые связывают мои часы с глазами. Он рвал связи между своим внутренним миром и своим анализом, опустошая его от значений, и хотел, чтобы я приняла и взяла на вооружение его отсутствие связей и чтобы я поддерживала его всемогущую фантазию реверсии, что он большой, а я маленькая, и присоединялась к нему в этом, как и в прочих вещах. Я обратила внимание Леона на то, что он обычно говорит очень тихо, чтобы заставить меня наклоняться ближе к нему, чтобы слышать, и еще что мне приходится обращаться к нему с вопросами, потому что он редко говорит по своей воле. Я интерпретировала, что он чувствует, как подтягивает меня к себе так близко, что я становлюсь словно подушки рядом с ним. Я указала, что он хочет, чтобы я оставалась очень близко, никогда не беспокоила его, никогда не устанавливала никаких связей и не ожидала, чтобы он изменился, а он бы сидел и смотрел свысока, не шевелясь. Леон согласился, что он хочет именно этого. Он также расширил картину дальнейшими, свободно предоставленными описаниями себя, когда я связала то, что он позволял мне видеть в игровой комнате, с его снами наяву в школе и с тем, что ему нравится сидеть у себя в комнате дома. Но когда я попыталась исследовать значение (почти всегда, похоже, оставалась какая-то часть его Эго, для которой значение все же было возможно, несмотря на то что он постоянно опустошался от него) его высоко помещенной обсерватории, постепенно интерпретируя, что те движения, которые он делает, когда садится, — следствие его воображения, что он внедряет себя обратно в тело матери, чтобы быть младенцем внутри нее, или что он чувствует, что он удерживает мать и отца по обе стороны от себя и не дает им двигаться и сойтись вместе, или что иногда он чувствует себя изменившимся и большим, а меня видит издалека маленькой, Леон приходил в ярость и беспокойство.