Аптечка осталась на базе у озера, бинта у меня с собой нет.

Зато на мне старая и мягкая фланелевая рубашка. Подумав, я снимаю ее и отрезаю ножом длинную полосу плотной ткани от подола. Этой тряпкой кое-как перевязываю руку, прижимая лист подорожника к ране.

Ну, до деревни доберусь, а там есть медпункт.

Укушенная рука уже начала опухать. В ней пульсирует боль.

Вот она, работа егеря! Ну кого еще может укусить дикая лисица?

Я надеваю рубашку — теперь она едва достает мне до пупа. Одной рукой неловко застегиваю пуговицы и, кривясь от боли, смеюсь над собой. Гладиатор, боец с дикими лисами!

Возвращаюсь к своим вещам. Подобрав пассатижи, откусываю от дерева остаток проволочной петли и засовываю его в рюкзак. Потом одной рукой закидываю рюкзак на плечо. Беру ружье и быстро шагаю вдоль речки в сторону деревни.

* * *

До Черемуховки я добираюсь только к обеду.

Рука болит, но терпимо. Скорее, ноет, как больной зуб.

На дверях нашего с Катей дома висит замок — Катя еще на работе.

Мои охотничьи псы радостно лают, увидев меня. Прыгают по вольеру, крутят пушистыми хвостами. Псов у меня было двое — Серко и Бойкий.

Свистнув собакам, я заношу в дом ружье и рюкзак, и снова выхожу на крыльцо.

А возле калитки меня уже поджидает председатель сельсовета Черемуховки.

— Добрый день, Федор Игнатьевич! — устало киваю я. — Ты ко мне? По делу?

— К тебе, Андрей Иванович, — отвечает председатель. — Хорошо, что успел тебя перехватить.

Его широкое красное лицо усеяно каплями пота — день сегодня по-летнему жаркий. Солнце жарит так, словно собиралось отыграться на природе за две дождливые недели.

— Картошка у нас в поле гниет, — жалуется Федор Игнатьевич, вытирая пот. — Вот, бегаю по деревне, народ собираю в поле.

Взгляд председателя сразу цепляется за край окровавленной тряпки, который торчит из моего рукава.

— А что это с тобой?

— Лиса укусила, — морщусь я. — Какой-то мерзавец поставил петли, она и попала. Я ее выпустил, а она тяпнула в благодарность.

— Так надо перевязать, как следует, — беспокоится председатель. — Что ж ты грязной тряпкой-то замотал? И укол сделать от бешенства.

— Сейчас дойду до медпункта, — киваю я. — Катя перевяжет.

— Не вздумай!

Федор Игнатьевич испуганно машет руками.

— Зачем тебе Катю беспокоить? Расстроится девка. А бабы в расстройстве знаешь, какие? Я на прошлой неделе курам траву рубил в корыте и сечкой по пальцу зацепил. Так моя Марья на всю деревню крик подняла. Я не рад был, что и сказал ей.

— Сочувствую, — не выдержав, улыбаюсь я.

— Бабы — они бабы и есть, — не сдается председатель. — Идем-ка в сельсовет. Посидишь там, а я пока Трифона разыщу. Он тебя и перевяжет.

Трифон — главный врач нашего медпункта. Удивительный человек — когда-то он работал хирургом в одной из больниц Ленинграда. После смерти пациента уволился и ушел жить в лес. Вырыл себе землянку неподалеку от Елового озера и прожил там в одиночестве три года.

Деревенские бабульки считают его знахарем. Трифон, и в самом деле, умеет лечить не только лекарствами. Моего отца он вылечил, когда от него уже отказались лучшие врачи.

— Идем, — настаивает Федор Игнатьевич. — А Кате потом скажешь.

Я качаю головой.

— Брось, Федор Игнатьевич.

Но упрямый председатель молча сует мне в руку ключ от сельсовета.

— Я за Трифоном. Кажись, он к старику Худоярову пошел, я видел. А ты жди в сельсовете.