Общаясь с начальством по телефону, Свирин представлял Матвея Матвеевича сидящим в совершенно неудобном для сидения антикварном кресле. Он как бы видел квартиру Матвея Матвеевича, где часы перезваниваются мелодичными голосами и много старинных предметов, хранящих отпечаток прошлого. В этой квартире Свирину всегда поневоле хотелось понизить голос, словно кругом были не прекрасные антикварные вещи, а мертвецы, которые лежат по углам дома, сложив на груди руки, и смотрят на своего хозяина, которому только кажется, что он владеет ими. Мебель из дымчатой березы с инкрустациями, картины и весь остальной антиквариат Вадим Свирин представлял отчетливо. Видел перед собой и двери третьей, тайной комнаты, в которой хранилась коллекция антикварного оружия. Это была единственная комната в квартире Матвея Матвеевича, двери которой были для Свирина закрыты.

«К чему он клонит? – лихорадочно думал Свирин. – Ведь не мини-свиньи его волнуют на самом деле, не о них же он мне хочет рассказать. А слово «пистолет», запретное для телефонных переговоров. Именно пистолет системы Кухенройтера, изготовленный немецким оружейником в восемнадцатом веке, интересует его сейчас. Он держит меня под контролем. Он хочет, чтобы я не привыкал к самостоятельности и по-прежнему продолжал ожидать его команды – сверху, снизу или еще откуда-то, чтобы приступить к действию. А в отсутствие этого распоряжения переливал из пустого в порожнее, сетовал на злую судьбу, отвлекался от настоящих дел и занимался второстепенными. Нет, так больше не будет. Посмотрим, кому достанется пистолет. Да, именно пистолет – та карта, которую я смогу разыграть как козырную».

— Как там наш курьер? – словно в подтверждение его мыслям поинтересовался Матвей Матвеевич.

— Вроде бы нормально. Все идет по плану. Вернется – рассчитаемся.

— Да, – Матвей Матвеевич на противоположном конце провода словно задумался. – Я тут хожу на лекции, или, как ты говоришь, тренинги по психологии. Там объясняют, что субъекта за его усилия важно время от времени поощрять, причем чем дальше, тем реже можно этими глупостями заниматься. Он пашет уже просто по привычке.

— Наверно, иностранцы лекции читают. Шведы какие-нибудь?

— Да, шведы. Они чувствуют себя у нас миссионерами. И, как все миссионеры, самоутверждаются на туземцах, – говорил Матвей Матвеевич. – А ведь у нас нормальная отечественная школа практической психологии. Ее, кстати, развивали в аристократических салонах девятнадцатого века. Тогда люди были внимательны друг к другу и все замечали.

— Этот вопрос еще не нашел своего исследователя.

— Ладно, Вадик, – прошелестел голос в трубке. – Мне хотелось бы встретиться и поговорить с курьером, когда он вернется. Приведешь его ко мне на квартиру.

«Хрен он вернется», – пронеслось в голове Свирина и как бы телепатически передалось боссу, потому что Матвей Матвеевич неожиданно строго сказал:

— Помни, Вадик, Господь взыскивает строго, но милость Его не знает границ.

«Врешь ты все, – подумал со злостью Свирин, – никуда ты не ходишь, ни на какие шведские лекции по психологии. Сидишь в темноте и пьешь. А все эти «субъекта за его усилия важно время от времени поощрять» – ошметки знаний, полученных в школе КГБ или где еще там раньше учили всем этим психологическим обкаткам. Знаем – все у вас в прошлом. И все же, как мягко стелет – не угрожает, не употребляет категорических авторитарных слов «всегда», «никогда», которые заведомо ставят в неловкое положение, вынуждая признавать неправоту или оправдываться. Старая школа».

После разговора с Матвеем Матвеевичем благостное настроение оставило Свирина.