|
- Митька! - крикнул подобревший хозяин. - Встань передо мной, как лист перед травой... Полупьяный, с воспаленными глазами, казачок выскочил из-за портьеры и повалился в ноги хозяину. - Я вижу, подлец, что у тебя в безмозглой башке творится. Я тебя насквозь вижу, - притворно запугивал он Митьку, грозя пальцем. - Встань! И ежели ты, петух щипаный, еще хоть раз скажешь или только подумаешь, что его высочество великий князь дурак, я тебе, знаешь, что сделаю? - Знаю-а-ю, - виновато хныкал Митька. Все прыснули. Человек у печки подавился смехом и закашлялся. Митька ушел. Григорий Орлов прикрыл за ним дверь и тихо, но с разжигающими жестами стал говорить: - Эх, братцы-гвардейцы. И какой это, к чертовой матери, великий князь. Наши войска гибнут в прусской войне тысячами. У государыни Елизаветы слезы не просыхают от наших потерь, а рекомый русский великий князь радуется и похваляется, что он истый пруссак... И перстень носит с рожей короля Фридриха. Срам, друзья, срам... - Вот этими своими ушами слышал! - громогласно закричал Алексей Орлов, но Григорий погрозил ему пальцем. Алексей сбавил голос. - Когда наши наклали немцам при Гросс-Эггерсдорфе, великий князь проклинал храбрость русских и с горя нажрался пьян, как стелька... - А вы ведаете, что есть пьяный великий князь? - подхватил Григорий Орлов и, запахнувшись в бухарский халат, стал взад и вперед вышагивать по кабинету. - Когда он нажрется красного вина да пива со своими голштинцами, он буйствует, ругается, как конюх... Обнажает шпагу! А кому от него больше всех тягостей? Разумеется, великой княгине. Уж мне ли не знать! Все поглядели на него с надеждой, завистью и тревогой. Грузный Пассек перевалился на кушетке с боку на бок, язвительно сказал: - Этот самый Карл-Петр-Ульрих из Голштинии, сиречь Петр Федорыч, смею молвить, разумом зело скуден. Ведь ему тридцать три года стукнуло, а он много дурашливей Митьки-казачка... Хотя бы эта игра в солдатики... Эта казнь крысы по законам военного времени... Позор! Григорий Орлов и гости стали пить вино, жженку, шампанское. Пили с печалью, с раздражительным задором. Вино не веселило, вместо бодрой радости растекалась по жилам горечь. - Да оно и понятно, господа, - желчно начал Пассек. - Ведь он же круглый неуч, только и всего, что на скрипке пиликает, да кадрили хорошо пляшет, да ногами прусскую муштру горазд откалывать. Что он читает? Ничего. - Как ничего? Ошибаетесь, капитан, - прозвучал из темноты, от печки, все тот же насмешливый голос, неизвестно кому принадлежащий. - Недавно он накупил полвоза лютеранских молитвенников. А еще уважает читать кровавые сказки про разбойников. Вместе с метрессой своей Марфуткой Шафировой... - Но ведь ныне при нем... - начал было молчавший до сего капитан Бредихин и осекся. - Не смущайтесь, не смущайтесь, Бредихин, - и из-за печки вылез князь Михаил Иванович Дашков, муж молоденькой Екатерины Романовны Воронцовой, бывшей в дружбе с великой княгиней. Он вынул золотой с бриллиантами портсигар, достал заграничную сигару и от свечи закурил. - Вы хотели сказать, Бредихин, что великий князь путается ныне с моей свояченицей - с сестрой моей жены, с Лизкой Воронцовой? Ну что ж, всем сие ведомо, и... дуракам закон не писан... Словом, вкус у великого князя ничуть не лучше, чем у самого последнего капрала. Я Марфутку Шафирову весьма довольно знаю: костлявая, тощая, шея, как у цапли. Да и Лизка не лучше: словно телка холмогорская, толстая. И неряха. От нее всегда потом пахнет, как от козла. |
