Эстакада обогнула с обеих сторон мощный монолитный ствол железобетонной вентиляционной трубы, не крашенной еще и с четким рисунком отпечатавшейся опалубки…

Палин почти бежал, испытывая враждебность к этому сотворенному человеческими руками атомному гиганту. Это чувство родилось неожиданно, как следствие, наверное, его бессилия перед неотвратимой логикой системы, которая, как ему теперь казалось, работает сама, независимо от его, Палина, желаний или нежеланий…

Но кто? Кто виноват?.. Ведь он тоже частица этой системы, одна из ее рабочих шестерен, а в чем‑то, быть может, и приводной механизм… И его товарищи, о которыми он десятки лет трудился бок о бок. Да, да… Они все вместе построили эту «ядерную телегу»… И она доехала, неумолимо заработала, будто помимо их воли…

А они уселись на эту суперколымагу и спокойненько едут…

Слабая ироническая улыбка осветила его лицо.

Но ведь «не мы сбросили атомную бомбу на Хиросиму, – вспомнил он вдруг слова Курчатова, – не мы начали шантаж тотальным оружием…»

Мы пожинаем плоды навязанной нам ядерной гонки… Но списывать издержки только на это сегодня уже нельзя…

Ему вдруг показалось, что он на мгновение понял приводной механизм системы, которая и через двадцать лет сумела привести к тому же, в чем проявила себя когда‑то…

Он вдруг ощутил себя втянутым в сложную игру с этим зловещим, скрежещущим, изрыгающим нечистоты механизмом всеохватывающего, неумолимого атомного движения.

«Но кто же победит?! – вдруг с задором спросил он сам себя и с уверенностью ответил: – Человек! Только человек! Иного выхода нет!»

Миновав санпропускник в административном здании, Палин выскочил на улицу.

На асфальтовой площадке перед управлением стояли несколько «Волг», «Москвичей», один желтый «Запорожец». По автостраде туда‑сюда сновали автомашины.

«Мир движется, несется куда‑то…» – подумал Палин. С тоской посмотрел в сторону леса, невдалеке за дорогой.

Серое, еще без видимых следов раскрывающейся листвы, кружево ветвей то и дело меняло орнамент под напором порывистого ветра. Но все же Палину казалось, что лес оживает. Голые ветви деревьев уже дышат и, кажется, излучают жизнь.

Палин остановился, глядя на движение вокруг, подумал, что вот, все они не знают, что творится у них на блоке. И даже сам атомный энергоблок этого не знает.

И вот эти автомашины не знают…

Палин оглянулся на черный, облицованный глазурованным кабанчиком монолитный куб реакторного здания, на величественно вписавшийся в серое небо ствол белоснежной вентиляционной трубы, где‑то на высоте ста метров растворившийся в низкой рваной облачности.

Вспомнил о Торбине. Ощутил уверенную вражду к нему. Такую вражду, которая влечет за собой действие.

Он побежал. Обогнув здание электростанции, выскочил на территорию промплощадки и, оказавшись у траншеи с «черной трубой», торопливо пошел вдоль, часто спрыгивая на трубу и плотно приставляя к ней радиометр.

Почти на всем протяжении прибор довольно ровно показывал полтора рентгена в час. Палин почему‑то вдруг успокоился. Свершившееся преступление было столь очевидным, что оставалось только констатировать и точнее регистрировать факт…

Холодный влажный ветер порывисто подхватывал светлые пряди его волос, то взвихривая и забрасывая их назад, то расплющивая и прижимая ко лбу. Глаза как‑то изумленно и беспомощно блестели.

Он вначале все измерял, измерял… Все те же полтора рентгена. Потом перестал. Вяло опустив руку с прибором, шел, замедлив шаг, и подумал вдруг, что все развивается… предельно откровенно.