Инъекция радиоактивной грязью Природе происходит у всех на глазах, словно бы так и надо…

«Уму непостижимо! – подумал он. – Все происходит так явно, так классически нагло, что кажется всем должным и закономерным».

Он даже зябко поежился от охватившего его вдруг чувства возмущения.

Невдалеке бурлило и накатывало на берег пенистые валы море.

Палин заметил съежившуюся от холода фигуру Федосова. Спохватился и снова побежал. Ветер упруго и, как ему казалось, враждебно толкал его в грудь, лицо, будто не пуская к морю, был леденисто‑холодным, злобным…

«Природа взъярилась… – виновато подумал Палин. – Она все чувствует, ее не обманешь…»

Он бежал, спотыкаясь от волнения и обиды, теряя иногда координацию движений. С маху упал, врезавшись руками и прибором глубоко в рыхлый влажный бугор отвальной супеси.

Подбегая к берегу, Палин увидел, что из «черной трубы» поток воды лил с расходом около ста тонн в час, вначале довольно тугой, он затем расширялся, теряя упругость, и, подхватываемый и разрываемый ветром, крупными барабанящими брызгами покрывал акваторию и бетонированные откосы приямка. А чуть в отдалении, где отводящий канал соединялся с морем, бурлил и кипел мощный тысячекубовый разбавляющий вал технической воды от насосной станции…

– Ну вот, видишь… Все произошло… – с горечью произнес Палин, и голос его потонул в грохоте моря.

Он посмотрел на Федосова, стоявшего по ту сторону канала, и беспомощно улыбнулся. Резким толчком слезы обиды надавили на глаза ему, но тут же отпустили…

– Спокойно, спокойно… – шептал он сам себе, болезненно ощущая собственное бессилие.

Федосов вконец замерз. Расплющенное боксерское лицо его, и без того не отмеченное живостью, теперь совсем застыло. Он глядел на Палина и, видно было, хотел что‑то сказать, но тщетно. Море, ветер и валы воды из труб – все это слилось в единый беснующийся шквал звуков. Палин сделал резкую отмашку рукой в сторону блока атомной электростанции. Мол, уходи, уходи скорей! И вслед за тем крикнул, что есть мочи: «Беги! Беги!», но понял, что Федосов не слышит, потому что и сам он свой голос ощущал, пожалуй, только гортанью.

Федосов уже двинулся с места, перешагнул, легко оттолкнувшись, канаву с «черной трубой» и, обойдя приямок, подошел к Палину.

– Дерьмо льют? – спросил он в самое ухо. Глаза черные, застывшие. Губы синие, с белесым налетом, шевелятся с трудом, как у пьяного.

– Да! – ответил Палин. – Иди! Ты замерз! Я побуду!.. Пришли Проклова! Пусть теплее оденется!

Федосов кивнул. Синее лицо его вздрагивало. Он двинул вдоль траншеи по буграм и распадкам супесных влажных отвалов к атомному блоку.

Палин посмотрел Федосову вслед, и ему показалось, что в фигуре удаляющегося человека – легкость освобождения. Подумал вдруг, что его, Палина, сопротивление, запоздало проснувшееся самосознание, ответственность перед Природой и человечеством – сегодня его, Палина, достояние и только его…

«Сам, сам, сам!» – приказал он себе и быстро прошел к отводящему каналу, черпнул колбой воду на выходе из приямка, посмотрел на свет. В мутноватой воде плавало несколько крупинок смолы радиоактивной пульпы. Он снова вымученно улыбнулся, с каким‑то тупым изумлением открытия, глядя перед собой в пространство…

– Ах, проклятье! – крикнул он, не слыша своего голоса, потонувшего в грохоте моря и реве ветра. – Проклятье! – Он поднес колбу с водой к радиометру, переключил диапазоны.