В моих нынешних фантазиях мне рисовались похороны Гуннара. Я на кладбище, идет дождь, потому что во время похорон всегда льет как из ведра и зонтики всегда черные. Интересно почему? Куда деваются веселенькие цветастые? Или те, что сделаны в виде Винни-Пуха? Ладно, я отвлекся. Стою, в одной руке угнетающе черный зонт, а в другой — Кирстен, которую я утешаю. Ради нее я сохраняю присутствие духа, и это сближает нас еще больше... Ах да, я, конечно, скорблю, но стараюсь этого не показывать, и мое горе выдает лишь скупая мужская слеза, скатывающаяся по мужественной щеке. Затем кто-то просит меня сказать что-нибудь. Я выступаю вперед и, не в пример реальной жизни, без единой запинки произношу речь, которая заставляет всех улыбнуться сквозь слезы, а Кирстен — зауважать меня еще больше. На этом месте я выдергиваю себя из бреда. Мне противно, что в моих фантазиях самое важное лицо на похоронах Гуннара — это я.

За какую-то пару дней я напечатал столько контрактов, что у меня вышла вся бумага, а дареное время продолжало сыпаться как из рога изобилия. Ученический совет, не желающий смириться с тем, что какой-то плебей вроде меня обходится без них, вывесил на дверях своего офиса большой картонный термометр и обязал меня каждый день подавать рапорт, сколько времени было собрано для Гуннара, чтобы они могли поставить на термометре отметку. Цель была пятьдесят лет, потому что тогда Гуннар дожил бы до шестидесяти пяти. Ученический совет посчитал глупостью давать ему время сверх установленного пенсионного возраста.

— Удивительно, какими щедрыми становятся люди, узнав, что ты умираешь, — промолвил Гуннар, когда я вручил ему очередную стопку месяцев.

— Что слышно от доктора Г.? — спросил я. — Есть хорошие новости?

— Доктор Г. такой уклончивый, — ответил Гуннар. — Говорит, все будет хорошо, пока все не станет нехорошо.

— Ободряюще, ничего не скажешь.

Я призадумался. Что лучше: чтобы твоя болезнь была почти без симптомов или все же чтобы у нее была их целая куча — тогда ты хотя бы знаешь, насколько близок к могиле?

— Ну, во всяком случае, — несмело заметил я, — губы у тебя пока еще не посинели.

Гуннар пожал плечами. Его слегка шатнуло — наверно, голова закружилась, как с ним это часто бывает.

— Как ты думаешь... может, тебе удастся протянуть еще год? — осведомился я.

Гуннар воззрился на кипу листков, которую держал в руке:

— Может и удастся.

Чего нельзя было сказать о заднем дворе Умляутов.

В ту среду я пришел к Гуннару, чтобы продолжить работу над нашим пыльным котлом. Проводить время во Вселенной Умляутов стало тяжко — уж очень много неприятного там витало в воздухе. Например, неизбежная смерть Гуннара. Или полные непонятки с отцом семейства. А еще эта угроза свидания с Кирстен...

Нет, я понимаю, что свидание с девушкой твоей мечты не должно бы сочетаться со словом «угроза», но, поверьте, так оно и есть. Это жутко неловко — встречаться с девушкой после того, как ты пригласил ее на свидание, но еще до того, как вы на него сходили. Все равно что попрощаться с кем-то, а потом обнаружить, что вы едете в одном лифте. Не разговаривать же с человеком, с которым уже попрощался! Поэтому вы оба стоите и молчите, чувствуя себя полными идиотами.

Вот так и тут: я пригласил Кирстен, она сказала «да», а теперь я заявляюсь в ее дом за два дня до встречи. Я понимал, что как только она вернется с тренировки по теннису, настанет «время в лифте».

Что же до двора Умляутов, то его можно было официально объявлять скончавшимся — ничто не пережило нашего гербицидного апокалипсиса. Пострадал даже кусочек соседского участка, куда просочилось немного яда.

— Это, что называется, «сопутствующие потери», — изрек Гуннар, озирая окружающее нас запустение.