|
И начали самовар ставить забором. Если бы не помогли соседи, хватило бы нам забора на всю революцию. В вечер, о котором повествую, мы пиршествовали пензенской телятиной, московскими эклерами, орловским сахаром и белым хлебом. Посолив телятину, Молабух раздумчиво задал нам вопрос: – А вот почём, смекаете, соль в Пензе? – Ну, а почём? – Одиннадцать тысяч. Есенин посмотрел на него смеющимися глазами и как ни в чём не бывало обронил: – Н да… за один только сегодняшний день на четыре тысячи подорожала… И мы залились весельем. У Молабуха тревожно полезли вверх скулы: – Как так? – Очень просто: утром семь , за кофе у Адельгейм девять , а сейчас к одиннадцати подскочила. И залились заново. С тех пор стали прозывать Молабуха «Почём Соль». Парень он был чудесный, только рассеянности невозможной и памяти скоротечной. Рассказывая об автомобиле, бывшем в его распоряжении на германском фронте, всякий раз называл новую марку и другое имя шофёра. За обедом вместо водки по ошибке наливал в рюмку из стоящего рядом графина воду. Залихватски опрокинув рюмку, крякал и с причмоком закусывал селёдкой. Скажешь ему: – Мишук, чего крякаешь? – Что? – Чего, спрашиваю, крякаешь? – Хороша а! – То то хороша а… отварная, небось… водичка то. Тогда он невообразимо серчал; подолгу отплёвывался и с горя вконец напивался до белых риз. А раз в вагоне – ехали мы из Севастополя в Симферополь – выпил вместо вина залпом полный стакан красных чернил. На последнем глотке расчухал. Напугался до того, что, переодевшись в чистые исподники и рубаху, лёг на койку в благостном сосредоточии отдавать богу душу. Души не отдал, а животом промучился.
18
Нежно обняв за плечи и купая свой голубой глаз в моих зрачках, Есенин спросил: – Любишь ли ты меня, Анатолий? Друг ты мне взаправдашний или не друг? – Чего болтаешь! – А вот чего… не могу я с Зинаидой жить… вот тебе слово, не могу… говорил ей – понимать не хочет… не уйдёт, и все… ни за что не уйдёт… вбила себе в голову: «Любишь ты меня, Сергун, это знаю и другого знать не хочу»… Скажи ты ей, Толя (уж так прошу, как просить больше нельзя!), что есть у меня другая женщина… – Что ты, Серёжа!.. – Эх, милой, из петли меня вынуть не хочешь… петля мне – её любовь… Толюк, родной, я пойду похожу… по бульварам, к Москве реке… а ты скажи – она непременно спросит, – что я у женщины… с весны, мол, путаюсь и влюблён накрепко… а таить того не велел… Дай тебя поцелую… Зинаида Николаевна на другой день уехала в Орел.
19
В Риме во дворце Поли княгиня Зинаида Волконская устроила для русской колонии литературный вечер. Гоголь по рукописи читал «Ревизора». Народу было много. Но, к ужасу Волконской, после первого действия половина публики покинула зал. Гоголь прочёл второй акт и – в зале стало ещё просторнее. Та же история повторилась с третьим. Автор мемуаров заключает, что «только обворожающей убедительности княгини удалось задержать небольшой круг самых близких и сплотить их вокруг угрюмого чтеца». Человеческая тупость бессмертна. Явились к нам в книжную лавку два студента: шапки из собачьего меха, а из под шуб синие воротники. Гляжу на носы – юридические. Так и есть: в обращении непринуждённость и в словах препротивнейшая лёгкость. – Желательно бы повидать поэтов Есенина и Мариенгофа. |
