Если честно, не понимаю, чего с этим прыщом так носятся. Тем более с предателем. Спрашиваю у Шамхалова напрямую.

– Господин ротмистр, в чем дело? Дался же вам этот урод? Из-за его предательства нас накрыли артиллерией. А если бы мы его вовремя не разоблачили – японцы бы загнали нас в ловушку…

Шамхалов мрачнеет еще сильнее.

– Николай Михалыч, отвечу по-простому: вам ведь хорошо известна поговорка – не трогай дерьмо, пока не воняет? Ходят слухи, причем весьма смахивающие на правду, что Вержбицкому симпатизировал великий князь Владимир Александрович. В общем, нажили вы себе врага.

Развожу руками.

– Уж извините. Там, под японской шимозой, было как-то не до политесов.

– Не надо, Николай Михалыч! Не вставайте в позу и не стройте из себя обиженного – вам это не идет. В любом случае я буду на вашей стороне. Надеюсь, мое слово что-то да значит.

Я с уважением гляжу на непосредственного командира. Вот что значит настоящий офицер, будет горой стоять за подчиненного. Не зря его любят солдаты.

Позитив на этом исчерпывается. В доме, отданном под штаб полка, нас встречает раздраженный донельзя Али Кули Мирза. Смотрю на него с удивлением. Прежде мне никогда не доводилось видеть его настолько злым.

Начинаю доклад, но подполковник обрывает меня на первых же словах.

– Господин штабс-ротмистр! Оставьте описание ваших подвигов для журналистов. Лучше потрудитесь объяснить, что у вас произошло с адъютантом комбрига!

Опять двадцать пять! И этот туда же! И самое главное – всем абсолютно плевать на наш рейд по тылам, про то, что мы с минимальными потерями вынесли туеву хучу неприятеля. К тому же по глазам подполковника вижу, что он просто не верит моим словам.

Ну да… Больше всего врут на войне и на рыбалке. Учитывая, сколько японцев мы намолотили, понятен его скепсис. Не каждая бригада столько народа накрошила, а тут полусотня бойцов где-то в неприятельском тылу… Эх, надо было «урезать осетра», как чувствовал – не поверят!

Точно так же не верят или не хотят верить в предательство Вержбицкого. Словно бьюсь в глухую стену и отлетаю от нее, как мячик. При этом подполковник абсолютно вменяемый офицер, но вот надо же…

– Значит так, штабс-ротмистр! Вы не оставили мне выбора, – приступает к объявлению вердикта Али Кули Мирза. – Большинство офицеров в полку наслышаны о ваших неприязненных отношениях со штабс-капитаном Вержбицким. Более того, у вас уже был один прилюдный конфликт, который закончился вашим арестом. Но вы зашли слишком далеко!

Лицо подполковника багровеет, глаза наливаются кровью.

– Многие в полку и в бригаде справедливо полагают, что вы воспользовались подходящим моментом и свели счета с господином Вержбицким. Я не имею права глядеть на это сквозь пальцы. У вас есть выбор, штабс-ротмистр.

– И какой? – невесело интересуюсь я.

– Либо вы пишете рапорт о переводе в другой полк, и я его незамедлительно удовлетворяю…

– Либо?

– Суд общества офицеров полка!

Чувствую, как закипаю и как сжимаются кулаки. Усилием воли беру себя в руки.

– Рапорта о переводе не будет, господин подполковник.

У Али Кули Мирзы трясется подбородок. Он в крайней степени гнева, помноженной на южный темперамент. И все-таки долг офицера берет верх над эмоциями.

– Ваше право, Гордеев. У вас был выбор, вы его сделали… Ваш поступок станет предметом для разбирательства в суде общества офицеров полка. Суд состоится завтра, а до него вы, штабс-ротмистр, находитесь под домашним арестом, – заканчивает он, одаривая меня неприязненным взором.

Понимаю, что спорить бесполезно, и обреченно вздыхаю.