| Любил жарко и страстно свою жену, от которой потерял голову, ещё до армии. И, ещё до армии, на ней женился. И потом десять лет они жили душа в душу, особенно после того, как Генка сказал, что он в доме хозяин, и в главных семейных вопросах Лиза должна его тихо, не возникая, слушаться. Так что наши алкогольные творческие посиделки не являлись его основным занятием. Как, впрочем, и у нас с Артурчиком. Мы ещё успевали и выпускать рейтинговые программы. А у меня ещё и дача была, и тоже семья, дети… Ну, собирались, иногда мы втроём. Ну, выпивали… И вот дошли мы как-то после работы до моей квартиры, уже порядком навеселе. Чтобы пристойно, без излишеств, просто попить чайку. И разговор, как всегда, был интересный, творческий. Три-четыре кисушки выпили, и тут Генку сморило. Сполз он тихо с табуреточки в кухне прямо на пол, да так и уснул. Слегка развалилась наша компания. Что делать? Генка был душа коллектива. Без него и чай не чай, и шутки не шутки. А с ним — шутки. И поэтому мы попытались его отвлечь от его сонного состояния. Воду в лицо прыскали. За ноги дёргали. Не помогло. И тогда мы решили его побрить. У Генки грудь была очень волосатая. Пышные, кудрявые чёрные кудри от подбородка до резинки трусов. И выглядело всё это как-то дико, нецивилизованно. Я сбегал за импортной бритвой, которая могла срезать любую щетину мягко, комфортно. Я пробовал на себе — погладишь станком по щекам — и уже, как вьюнош пятнадцатилетний. Расстегнули мы с Артурчиком Генкину рубашку, обильно напшикали на его черные заросли пену для бритья и стали станком грудь ему гладить. Генка, естественно, спал. Спал и когда руки ему задирали, чтобы выбрить подмышки. Спал, когда для удобства клали его на бок. Но все волосы подчистую мы нашему другу удалять не стали. Ну, нехорошо это, когда мужчина весь гладкий, как барышня. Мы ему решили оставить кудри на груди. Вернее, на «грудях». Чтобы получилось как-то художественно, что ли. Ну, такой боди-арт-экспромт. Я, как художник кистью, прошёлся станком по горизонтали, обрисовав плавные линии лохматого лифчика. Работали, но боялись. Какой-то внутренний голос подсказывал нам, что, если Генка проснётся, если застанет нас за этим занятием, то минут на пятнадцать, пока он будет нас бить, про дружбу придётся забыть. Но ничего. Закончили всё. Потом отошли с Артурчиком от Генки на насколько шагов и, при ярком свете электрической лампочки, увидели, как это хорошо. Хорошо-то хорошо. Но — всё-таки неловко как-то. Будто бы и красиво сделали человеку, но, ведь его мы об этом не спрашивали. Он бы, может, подсказал, где ему лучше выбрить. И тогда мы решили, пока Генка спит, перед ним заодно уже и покаяться. Я принес из детской толстые цветные фломастеры, и мы стали делать на босой Генкиной груди граффити с извинениями. ПРОСТИ НАС, ГЕНА! МЫ ТЕБЯ ЛЮБИМ! МЫ БОЛЬШЕ НЕ БУДЕМ ТАКОГО ДЕЛАТЬ НИ-КОГ-ДА!!! Потом, когда слова извинения иссякли, а место на груди ещё оставалось, мы написали МИРУ-МИР! ЧЕ ГЕВАРА! Нарисовали игру в «крестики-нолики». Цветочки разные, для красоты. Ну, что могло по-быстрому на тот момент прийти в голову. После этих процедур — мы опять отошли от Генки на несколько шагов, чтобы посмотреть со стороны, — после этих процедур он стал очень похож на крутого африканского вождя. Если бы ему ещё можно было в нос всунуть ручку от фарфорового чайника… Но тут Генка зашевелился. Он ещё не проснулся до конца, но зашевелился. Мы наспех убрали следы преступления — смели волосы, застегнули Генке на все пуговички рубашку. Вот тут он аккурат и проснулся. А время уже было позднее. Сколько, собственно, можно гулять? Пора и по домам. Выпимших друзей просто так на улицу не отпускают. Мы с Артурчиком пошли Генку провожать. А ночь-то была какая тихая! Лето. Кругом фонари, киоски с алкогольной продукцией. Оно нам уже, будто и не нужно, а Генке вдруг по дороге пивка захотелось. Выпить «на понижение градуса». Трубы горели. — Нам не надо, — мы с Артурчиком хором сказали, — а Генка уже заигрывал с киоскёршей. |
