|
Джо подождал две секунды, а потом скользнул внутрь. 3 В крохотной комнате фестивального комитета, расположенной над торговой палатой, Ларри Пауэлл смотрел на Кена Хэгенеинера, который зачитывал полный перечень всех подготовленных к выходным мероприятий, но не слышал ни слова. Он был занят мыслями о поездке домой в Монтану, куда собирался через неделю. А внизу Эрвин Тузейкер ждал появления Дороти Баллард — она пошла выяснить, кто проводит его в здание ста рой школы, где хранилась коллекция Исторического общества. Ему нужно было немедленно проверить кое-какие данные. Дожидаясь ее возвращения, Эрвин разглядывал полоски пожелтевшей бумаги на оконных рамах, еще сохранившие блестки рождественской мишуры, и выцветшие фотографии предпоследнего мэра в обнимку с близнецами Битани. Он вдруг подумал: ненавижу этот город. Как я до сих пор этого не понимал. Ненавижу. А снаружи, на Мейн-стрит, молодой человек по имени Сет Ланди — ему только что исполнилось семнадцать, и ни кто его еще ни разу не целовал — вдруг встал как столб по среди тротуара около «Пицца-плейс» и прислушался к звукам, какие в последний раз слышал в пасхальное воскресенье: стук крохотных молоточков, доносившийся с небес. Он задрал голову, глядя в небо, потому что трещины обычно появлялись именно там, но синева оставалась безоблачной. Озадаченный, он изучал небо пятнадцать минут, в то время как собрание фестивального комитета наконец-то за круглилось, Эрвин принял решение обнародовать правду для как можно большей аудитории, а где-то на краю города, в доме за задернутыми шторами, Феба Кобб начала тихо всхлипывать. — В чем дело? — Не останавливайся. — Ты же плачешь, детка. — Все в порядке. Я сейчас буду в порядке. — Она обхватила его ягодицы и прижала к себе, и тут три слова, которые она так старательно держала в себе, сорвались с языка: — Я люблю тебя. Господи, зачем она это сказала? Теперь он ее бросит. Сбежит и найдет себе другую, которая не будет говорить про любовь, когда ему всего-то и надо, что трахнуться после обе да. Помоложе, постройнее. — Прости. Мне очень жаль, — сказала она. — Мне тоже, — отозвался он. Вот оно! Сейчас он кончит и сразу же уйдет. — То, что у нас с тобой происходит, добром не кончится. Он говорил, не останавливаясь, продолжая ее любить, и это было такое блаженство, что ей показалось, будто она чего-то не поняла Не может же он иметь в виду… — Я тоже тебя люблю. Ох, детка, я так тебя люблю. У меня порой даже голова кругом. Все будто в тумане, пока я не попадаю сюда. Вот сюда. Это была бы очень жестокая ложь, а он не жесток, она это знала. Значит, он говорит правду. Господи, он ее любит, он ее любит, и пусть на их головы теперь обрушатся все на свете несчастья — ей наплевать. Она решила повернуться, чтобы видеть его лицо. Маневр был трудный, но у него в руках ее тело делалось другим, сильным и послушным. Пришло время тех поцелуев, чей вкус она ощущала потом весь следующий день: от них горели губы и болел язык, пробирала дрожь и хотелось кричать. На этот раз между ними были еще и слова, обещания вечной верности. И дрожь рождалась в таком месте, которого нет ни в одной книге по анатомии из книжного шкафа доктора. |
