|
С нее даже в вестибюле снимки продавали. Еще бы! Такой сюжет! - Ее как раз дед-то и вешал, - сказал Зыбин. - Да? Ах старый черт! Смотри, прямо в кирпич гвоздь ведь вогнал и погнул. Ну, скажу я ему при случае. Видишь, там художник у нас один работает. Калмыков, не слышал? - Зыбин покачал головой. Он действительно не знал, кто это. - Да знаешь ты его) знаешь. Он по улицам в берете и голубых штанах этаким принцем-нищим ходит! Что, неужели не видал? - Ну, ну, - ответил Зыбин и засмеялся. Засмеялся и директор. - Ну, вспомнил. Так вот художник-то он все-таки отличный. И что надо, то он нам сделает. Да и работает он вроде по тому же самому делу. Пишет декорации в оперном. Я ему сказал: "Рисуй так, чтоб посетитель замирал на месте и чтоб у него родимчик делался". Он говорит: "Сделаю". Завтра обещал прийти и эскизы принести. Так вот поедем посмотрим, что он там сочинил. На Алмаатинку они пришли рано утром и сразу увидели, что дело кипит. На большой синей глыбине стояли дед и художник Калмыков. Дед держал в руках развернутый лист ватмана, а Калмыков что-то тихо и убедительно объяснял деду. Дед слушал и молчал. - А вот дед, между прочим, его не одобряет, - сказал директор. - Вот все его финтифлюшки он никак не одобряет, дед любит строгость. Он, будь его власть, сейчас бы его обрил наголо и в холщовые штаны засунул. А ну подойдем. Он подошли. Калмыков приветствовал их строго и достойно. Слегка поклонился, сохраняя полную одеревенелую неподвижность туловища, и дотронулся пальцем до берета. Поклонился и директор. Все трое вдруг стали серьезными и сухими, как на приеме. - А ну покажите эскиз, - сказал директор. На большом листе ватмана было изображено золотое небо астрологов. По кругу знаки зодиака, затем созвездия Девы, Андромеды, Медведица Большая и Малая, еще что-то подобное же, а внизу два черных сфинкса и огромная триумфальная арка с Дворцовой площади. В арку въезжает трактор - обыкновенный "ЧТЗ", и едет он прямо-прямо в небо, в его золотые созвездия. Все это было нарисовано твердо, четко, с ясностью, красочностью и наглядностью учебных пособий. Но кроме этой ясности было в ватмане и кое-что иное, уже относящееся к искусству. Только художник мог изобразить такое глубокое таинственное небо. До того синее, что оно казалось черным, и до того глубокое, что звезды в нем действительно сверкали как бы из бесконечности, из разных точек ее. А ведь краски-то Калмыков употреблял самые обычные, простые, школьные, и все-таки получилось все: и бескрайность полотна, и огромность неба, и сама вечность, выраженная в этих таинственных, слегка отливающих черным светом сфинксах. А в Дворцовую арку, альбомную, плакатную, запетую и затертую миллионными тиражами, въезжал рядовой трактор "ЧТЗ", и за его рулем сидел парень в рабочей куртке. Все это разнородное, разномастное - небесное и земное, тот мир и этот - было сведено в простую и ясную композицию. В ее четкости, нерасторжимости и естественности и выражалась, видимо, мысль художника. - Это что же будет? - спросил директор. - Вход? - Нет, - ответил художник, - для входа я сделал другой эскиз. А это стенная роспись. - Так, - сказал директор - Та-ак. Ну, хранитель, твое мнение? Зыбин пожал плечами. - Все это, конечно, произведет впечатление. Но уж очень необычайна сама композиция. - Чем же? - ласково спросил художник. - Так ведь это павильон "Наука и религия"? - сказал Зыбин. |
