Сегодня вечером в кают-компании отмечался своеобразный юбилей -

двухсотлетие Эры Братства Полюсов. На корабле мы прожили десять с

небольшим лет. Но на Зургане со дня нашего старта прошло ровно сто лет.

  В этот вечер все фарсаны, в памяти которых хранятся знания и опыт живых

людей, предавались "воспоминаниям".

  - На Зургане у меня остался младший брат,- сказал Лари-Ла.- А сейчас он

намного старше меня: ему больше ста двадцати лет. Как все это странно!

Привыкнут ли когда-нибудь астронавты к таким парадоксам?

  Тари-Тау вспомнил своих родителей. Он говорил с такой задушевностью, с

такой нежностью, что я невольно был тронут. Да, Вир-Виан мог бы гордиться

фарсаном Тари-Тау. Это не фарсаны Сэнди-Ски и Рогус...

  - А у тебя есть стихи о Зургане? - спросил его Сэнди-Ски.

  - Есть. Не так давно, накануне торможения, я записал на кристалл небольшую

поэму. Она так и называется - "Зургана".

  Сэнди-Ски вскочил с кресла и воскликнул:

  - Так чего же ты скромничаешь? Прочитай ее нам. В такой вечер ты просто

обязан это сделать.

  Я присоединился к просьбе Сэнди-Ски. Мне хотелось услышать поэму,

созданную человеком Тари-Тау в последние дни его жизни, когда через много

лет полета тоска по родной планете, любовь к ней достигли наивысшей точки.

Поэма должна быть образцом зрелого вдохновения. И я не ошибся.

  Тоска по родине... Кому из астронавтов она незнакома? За долгие годы

полета в душе у мечтателя и поэта Тари-Тау тоска по родине росла, любовь к

ней становилась почти безграничной. И эта грусть, и эта любовь в последние

дни жизни Тари-Тау вылилась неудержимым потоком поэтических строк. В поэме

звучала не только тоска по родной планете, но и ликующая радость грядущей

встречи, когда наш корабль, обожженный лучами неведомых солнц, овеянный

холодными космическими ветрами, вернется на Зургану. Это была великолепная

поэма - сверкающая и чеканная, как драгоценный камень, звенящая, как

бронза, таящая отблеск непостижимой красоты жизни. Не было у нее лишь

конца.

  - Не успел закончить...- притворно оправдывался нынешний Тари-Тау.

  Бурю восторга изобразили фарсаны. А Сэнди-Ски! Этот в общем-то не очень

совершенный фарсан был великолепен...

  Я вернулся в каюту, сел за клавишный столик, а в ушах еще долго звучала

музыка поэмы.

  Странное действие оказывает она: грусть, навеянная ею, быстро прошла, а в

душе осталась только радость, буйная, алая радость. Видимо, поэтому у меня

сегодня, в последний вечер моей жизни, такое приподнятое, почти

праздничное настроение и такие торжественные мысли о человеке. Я рад за

Тари-Тау, создавшего такую поэму. Я рад и горд вообще за человека - творца

величайших духовных ценностей, преобразователя природы, покорителя

космических стихий.

  Человек - поистине космоцентрическая фигура, величайшая святыня Вселенной.

Ничто не сравнится с его красотой и величием, с его непокорной, сверкающей

мыслью, необъятной и певучей, как океан, полной неукротимого стремления к

безграничной власти над природой и к жизни бесконечной...

  - Все,- сказал Хрусталев, перевертывая последнюю страницу рукописи.- На

этом кончается дневник.

  Чтение затянулось до трех часов ночи. Но друзья Хрусталева не думали о

сне. Они были взволнованы только что услышанной исповедью астронавта,

прилетевшего из неведомых звездных глубин и погибшего здесь, на Земле, над

сибирской тайгой.

  - А теперь посмотрите,- продолжал Хрусталев,- как выглядят в пламенных

красках последние слова астронавта, так сказать, последние страницы

дневника.