|
Корабельщики матерно избранили графа Александра Шувалова, который свою монополию на вырубку северных лесов уступил англичанину Вильяму Гому: необозримые леса трещали теперь под топором иноземным, топором беспощадным. Гом устроил верфь на Онеге, быстро собирал корабли, которые увозили лесины в Англию, но обратно не возвращались... Наконец гости обратили внимание и на Прошку: -- Не ты ли, малец, сын Акима Курносова, которого цинга на Груманте дальнем сожрала? -- Грумантом звался Шпицберген. -- Я. Спасибо дядечке -- учит и кормит. Дядя пригласил кота на колени, гладил его: -- Стыдно сказать, господа мастеры: племянник мой до сей поры дожил, а голландского так и не постиг... Во, лодырь! -- О чем нонешняя молодежь думает? -- дружно заговорили корабельщики. -- И как можно без голландского обойтись, ежели весь термин морской на голландском основан? Нам без голландского-как ученому без латыни... Сколько ж лет тебе, бестолочь худая? -- Тринадцать уже. -- И Прошка заплакал. -- Ништо, -- сказал дядя, кота за столом семгою ублажая. -- Вот ужо! Это еще не слезы -- скоро будут ему подлинные рыдания... Весною отвел он Прошку на голландский трамп, грузивший бочки с шенкурской смолою. Дядя Хрисанф ударил по рукам со шкипером на уговоре, а племянника рублем одарил: -- Что останется -- вернешь. И пока голландского не осилишь, в Соломбалу лучше не возвращайся... не приму! Прошка стал юнгой: подай, убери, брось, подними. Полгода проплавал на трампе в морях северных, пока не заговорил по-голландски (а рубль, зашитый в полу куртки, берег). Его высадили в Ливерпуле, где больше надежд на попутное судно. Ютился мальчишка в доках, по харчевням чужие объедки пробовал. Однажды зашел в гаванский хауз -- погреться. К нему сразу подсел черт одноглазый, выкинул перед ним кости. -- Ноу, -- отказался играть с ним Прошка. -- А нож у тебя, сын пушки, длинный ли? -- Не из пушки я выскочил. А нож -- во! -- Да с моим сравню, не короче ли? -- И нож отобрал. -- Клянусь невыпитым джином, -- засмеялся он, -- ты еще не лакал "гаф-эндгаф" с сырыми яйцами. Выпей, и тогда верну тебе кортик. Жалко было терять нож, Прошка выхлебал горячий, как чай, джин с яйцом. Язык с трудом повернулся в обожженном рту: -- Мне бы в Архангельск... я ведь-слишта! ...Он валялся на палубе, рядом с ним мчались волны. "Продал меня одноглазый, продал, псина паршивая!" Враскорячку подошел боцман и огрел его "кошкой" с крючками. Началась служба. Язык команды был сбродный, а чаще слышалась трескотня по-испански. Жили в форпике, похожем на ящик. Под кубриком лежали известковые плиты, впитывая в себя мочу и блевотину. От бочек с водою разило падалью, пробовали ее кипятить, но вода воняла еще гаже. Нарастала яростная жарища, будто корабль спешил прямо в пекло, и юнга спросил соседа по койке: куда плывем? -- За живым шоколадом, -- тихо ответил тот. |
