— Не понял…

— Гоните деньги! Сюда, на стол.

Пап показал свободное место на столе. Василий вынул пачку зелёных пятидесятирублёвок, положил на стол. Пап тут же их схватил и стал сосредоточенно считать.

— Отлично! — сказал он, впервые уставившись взором на Василия. — Да, отлично. Остальное — по телефону.

Сунул подошедшему официанту полсотню, направился к выходу. Василий шёл за ним, ждал продолжения разговора, но Пап впихнул себя в вишнёвый «жигулёнок» и, не взглянув на своего нового друга, тронул автомобиль. Василий смотрел ему вслед с чувством невольного почтения и сдавившей сердце тревоги за своё будущее.

Едва только первую партию импульсаторов изготовили, тут и проект новых плавильных печей из ведомства Галкина пришёл. Да такой остроумный, экономичный — с импульсатором органично соединялся и выгоду металлургам большую давал. Все ахнули.

Плавильную печь Галкин разработал вместе с партнёром. В том же году их Государственной премии удостоили. Партнёра — посмертно. Был он альпинист и погиб при восхождении на одну из вершин Памира.

Галкин не был альпинистом, но и он покорял вершины. Без боя, почти без усилий. Лавина счастливых обстоятельств валилась на голову, и он жмурил глаза от ярких лучей собственной славы, щупал туго набитый кошелёк и мысленно восклицал: «Да всё ли так и есть на самом деле? Не во сне ли я?»

Нет, и звание доктора наук, и должность, и медаль лауреата, и гонорар за открытие — всё держит в руках, и держит судьбу крепко, и конь волшебный несёт его дальше — к звёздам.

И всё-таки — был успех, но счастья не было. Не мог он, как прежде, посмотреть Филимонову в глаза. Имел единственного друга — и того не стало. Потерял и Ольгу, словно солнце для него померкло. В душу заползла, гложет и сосёт тоска. Не страх, не раскаяние — смутная, растекающаяся по всем клеткам гнетущая истома. Не то угрызение совести, не то тревога. Страха нет, но тревога… Тревога за всё: за дела, за должность, за завтрашний день.

Будь Филимонов человеком маленьким, незаметным — бросил бы думать о нем. Но Филимонова не бросишь, он на виду — всегда будет на виду! — стоит как живой укор совести, растёт, ширится, заслоняя собой небо. Сейчас смирен; в глазах холод, а действий зловредных нет, но куда ринется грозная стихия завтра? Затаил же обиду, не простит, вовек не забудет подлости. Не может забыть! — так устроена людская природа.

Не был Галкин на фронте, не служил в армии, но знает: в бою предателя уничтожали. Сами, свои. И без жалости. Предатель хуже врага. Враг есть враг — не подлец. А этот — и враг и подлец вместе.

Галкин знал себя: он по натуре трус. Он и грубости людям в лицо бросал, и угрозы — всё от трусости. Как пёс битый: тявкнет на прохожего — и в подворотню. Сучит глазами — не огрел бы палкой. Он так и на Зяблика тявкнул. И ответа ждал, он в ту ночь дрожь во всех членах унять не мог. На другой только день узнал: Зяблик его ещё больше испугался. Отсюда пошло восхождение Галкина — от столкновения двух трусливых натур.

Но Филимонов… — не Зяблик. В нём, конечно, и страх есть, и стремление к деньгам, славе. Живой он человек, а в живом всё найдёшь, но чего, каких стремлений в человеке больше — вот в чём штука! У Филимонова есть категории ни Галкину, ни Зяблику неведомые. Можно ли подходить к нему с обыкновенной меркой? Что выкинет завтра этот не от мира сего человек?

Страхи, тревоги порождали ненависть. Филимонов стоял на пути, как горный кряж. Ни обойти, ни объехать. Небо заслонил своей громадной фигурой.