Услышав шапчинский смешок из угла, вспылил:

— Сатанинский у тебя смех, Шапченко. Неприятный! Позови лучше Бабушкина.

Знал: Бабушкина Шапченко кликнет, а сам не войдёт. И хорошо. Бабушкин умел бальзам успокоительный на душу пролить. В такие минуты теоретик был незаменим.

Трещат телефоны на столе секретарши, снуют в приёмной люди: к Галкину не пускают, занят начальник, не может никого принимать.

Сидит в кресле и ничего перед собой не видит. «Раскочегарил нервы, с утра понесло».

Бабушкин садится за стол, так, чтобы свет из окна в спину бил. Собеседника хорошо видит, своего лица не кажет. Улыбочка и у него с тонких губ не слетает. Не так смеётся, как Шапченко: тот — широко и смачно, и словно жуёт чувственным ртом, этот — деликатно и загадочно, как и подобает умному интеллигентному человеку. Тонкие губы — точно струны под рукой искусного мастера, дрожание их не всякий заметит.

Галкин смиряется под прищуром синих глаз заместителя, покорно ждёт очередной порции бальзама.

Бабушкин льёт по каплям:

— Секретаршу высечь бы примерно — время ваше беречь не умеет. Кого впустила? Зачем?

Откинулся на спинку кресла, сидит по-домашнему, одна нога на другую вскинута, коленка выше головы.

— Я говорю ребятам: ценить у нас учёных не умеют, под общую гребёнку чешут. В Америке я бывал: один стоит три тысячи долларов в месяц, другой — четыре, а третьему — кто больше даст. И десять тысяч дают — не идёт. Знает: в другом месте двадцать отвалят. У нас — нивелировка. И бездарь, и гигант — всё едино.

Галкин чуб теребит, но не так нервно, как всего лишь несколько минут назад. И бледность на лице поубавилась, нос орлиный сник, ноздри тонкие вздуваются ровно и не так сильно. Глаза по сторонам бегают, однако и в них томная мягкость проступила. Присмирел начальник, ногами под столом шаркает — так, словно кто-то пятки его чешет. Сладко ему и щекотно. Дрожь приятная к сердцу приливает.

— Чертёжница Галя фотографию вашу повесить хотела.

— Это ещё зачем? — встрепенулся Галкин, но грозы в голосе не слышалось.

— Я и говорю: лишка хватила, девка! Что подумают про тебя, дурёха, просмеют. Скажут, ты в кого влюбилась, с ума спятила! Большой человек — доктор, лауреат. Да к тому же, молодой, красивый — каждая такого полюбит!

Чутким ухом Бабушкин улавливает: разговор о мужских достоинствах, красоте нравится Василию чрезвычайно. Он с тех пор, как начальником стал, внимание со стороны женщин рассматривал не как проявление служебной почтительности, а как действие его внешности, мужской привлекательности. С первого гонорара Василий купил полдюжины модных первоклассных костюмов, яркие рубашки, эффектные галстуки, в ювелирном приобрёл золотой перстень с замысловатым вензелем — во всём новом, дорогом и модном чувствовал себя неотразимым. А тут ещё Бабушкин подбавлял жару. Сладкие, но не приторные речи оживляли в сердце Василия надежды завоевать Ольгу. «В самом деле! Подумаешь, принцесса!»

Между тем, Бабушкин, отработав одну тему, принимался за другую:

— Говорю это я ребятам: читать шефа нужно. Статью напишешь — на него ссылайся, на трибуну взойдёшь — тоже говори. Эпитеты разные: известный, видающийся, то создал, это… И свою им статью показываю. А там — фразочки: «…имя его далеко за рубеж шагнуло», «открыл пути создания новых сплавов…»

— Э-э, не надо так! — поморщился Галкин. — Это Филимонов открыл пути…

— Вы знаете: Филимонов! Другой не знает, будет знать, что вы. Читайте историю науки и дипломатии. Там всё на перифразах, заведомо рассчитанных ошибках и недомолвках. Мистика и мистификация! Гипербола и фальсификация! Нет уж, Василий Васильевич, история науки — моя стихия.