— Как хорошо... Нет, не это... Как хорошо, что я  живу в это время,

 когда могу читать «Войну и мир». Как я счастлива этим чтением. Как

счастливо совпадение, что я вот живу, когда Толстой пишет...

Глаза горели радостью Я взял книгу, чтобы посмотреть, на каком

месте девушка так заволновалась. Шли страницы, разговоры, события, когда Ростовы переезжали из оставленной Москвы в Ярославль, когда

умирал кн. Андрей Болконский, и Наташа, вся измученная раскаянием, любовью и сожалением, рвалась ухаживать за умирающим. Да, лучшие

сцены. Впрочем, лучшие ли? С французской записочки, которою фрей-

лина двора Александра I приглашает к себе на вечернюю чашку чая

своих друзей в Петербурге, которою открывается роман, и до конца его

все как хорошо... А Анатоль Куракин?

«— То-то философ, — подумал Пьер, увидев его

Анатоль, подбоченясь и запахивая бобровые лацканы, проезжал

около Пречистенского бульвара». Это было на другой день после того, как он хотел похитить Наташу. «Что с ней  теперь», — мысль эта ни-

сколько не приходила на ум Анатолю. Да к нему и вообще не приходило

никаких мыслей. Он просто  жил.

Его ранили в ногу под Бородином. Ногу ампутировали, в товдаш-

нее бесхлороформное время. Взяв отрезанную ногу в руки, он заревел:

— Ой, ой! ой!..»

Да, было отчего девушке засверкать глазами. Не скажем ли мы и

все вместе с нею:

— Как мы счастливы, все наше поколение, что жили в пору, когда

писал Толстой. Сколькими мыслями, идеями он взволновал наше суще-

ствование. А читать его, а впечатления при чтении — это точно  путе-

кой. Наконец, странствуешь по душе человеческой, которая так же слож-

на и извилиста, как и рождавшаяся из нее человеческая жизнь. Мы все

поумнели с Толстым, мы все помудрели с ним И маленькая жалость

шевелится в душе, что деды и прадеды наши, что Пушкин, Лермонтов и

Гоголь не читали Толстого. И они разделили бы наше восхищение, и, кстати, любопытно, что бы они подумали, что сказали бы о нем и им

написанном?

Я потому начал с передачи живого впечатления, вот-вот сейчас при

чтении, какое мне пришлось удачно увидеть, что  в живом впечатлении

выражается вся  суть литературы и вся ее значительность, гораздо важ-

нейшая, чем все мысли «потом» и вообще все, что «потом». «Потом»

уже зависит от нас, от богатства или бедности нашей души. А «свежее

впечатление» — это только он, Толстой: тут его образ горит, как горит

луч солнца в капле воды, его воспринявшей.

Это впечатление, это горение необыкновенно ярко и счастливо. Так

сказала девушка, и я хочу полно сохранить вырвавшееся у нее восклица-

ние, находя, что это очень верно передает действительность. Да,   счастье

читать,   счастье видеть этот огромный узор, картины и картины — в этом

и лежит главное, почти даже все, что дал и что завещает потомству Тол-

стой. Все остальное — приложения, прилагаемое: и оно уже вполне

зависит от того, что мы переживаем некоторое  счастье,  когда читаем

Толстого.

И подумать, что долго-долго поколения русские будут испытывать

то же... Мне кажется, сам Толстой этим сознанием, этим чувством дол-

жен быть необыкновенно счастлив. Ведь он добрый человек: и ду-

мать,   видеть,  что столько удовольствия разливается для всех просто

от его существования, от того, что он пишет, — это значит получить

самому величайшее наслаждение, к какому способно духовное суще-

ство человека.