радость и счастье и поучительность чтения Толстого и вытекает из того, что, читая его, мы испытываем впечатление знакомства с настоящей ре-

альной жизнью. Не выходя из комнаты, не вставая с кресла, мы не только

видим, но и как бы соучаствуем жизни далеких людей, частью — давно

отживших, — людей интереснейшего склада души и с замечательною лич-

ною судьбою. Мы мудреем, умудряемся. И мы в то же время восхищены.

* * *

Я

 высказался отрицательно о моральном учении Толстого. Это в

смысле «седла». К счастью, оно не одно: он выработал целый ряд се-

дел, и ни об одном прежнем не жалел. Это все и сберегает в его лично-

сти, что он так же талантлив на забвенье, как и талантлив в находках, или, вернее, неутомим в находках. «Много седел» уже не удручает душу; читатель и в конце концов Россия могут остаться совершенно свобод-

ными от давления мысли Толстого; и в то же время перед Россиею, пе-

ред потомством и нами остается прекрасное и наконец великое зрели-

ще человека, жизнь которого была в каждом шаге его — делом, усили-

ем, трудом, старанием. Г. Сергеенко написал книгу: «Как  живет и

 работает Толстой». Очень удачное заглавие. Эти две рубрики, слива-

ющиеся в одну:  «жить — значит  работать», так и останутся за Тол-

стым, как его девиз, и еще лучше как его завещание, прекрасное и един-

ственное в смысле «заповеди» — какое он оставит потомству. Вот этого

«седла» не надо скидывать: да оно и не тяжело, не давит по его чрезвы-

чайной обширности, по безбрежности его границ. Ибо уже  как рабо-

тать и  над чем — это мы можем сами выбирать. Здесь не гасится в нас

 лицо,  не подрезывается в нас воображение, как оно подрезывается все-

ми правилами благонравного поведения.

Жизнь Толстого по его вечному усилию к  лучшему,  притом усилию

не трафаретному, не постному, не мертвому, а состоящему из живых

эмоций волнующегося, взволнованного человека, явилась зрелищем

столь же привлекательным и поучительным, как и литературные произ-

ведения Толстого. Он потому привлек взоры всего света, что он так же

интересен как человек, как и все написанное им. Ведь ясно, что вечно

выделывая  для других «седла», сам он не несет никакого. Эта внутрен-

няя свобода и сделала то, что он без сожаления бросал свои теорети-

ческие построения, когда они были явно неудачны; бросал их, да и ни-

вилам». Известно, что вскоре после появления «Крейцеровой сонаты»

он сделался «опять отцом» — кажется, в девятый или одиннадцатый

раз, и, конечно, не испытывал от этого ни уныния, ни раскаяния. — «Ну

их, правила», как сказал бы Пьер Безухов в «Войне и мире», который

через час после того, как дал обет Богу и душе «чисто провести эту

неделю», поехал кутить или играть в карты с подвернувшимся прияте-

лем, кажется с Долоховым. Кстати, этот Пьер, более широкий, более

несущий в себе натуры, нежели Левин «Анны Карениной», выражает, как и Левин, сущность Толстого, есть его автопортрет. И до чего этот

Пьер в своих вечных переменах остается всегда верен самому себе, все-

гда похож на себя, всегда тот же в главной точке своей личности —

вечной  живучести' И не то что прощаешь ему эти перемены: но в них-

то мы и любим его, любим почти за них. Можно сказать, что мы во всей

литературе не знаем еще лица, в котором показана бы была в этом при-

влекательном виде слабость человеческая: ибо ведь все-таки не дер-

жать своего обещания, быть непостоянным — это слабость.