литературе не знаем еще лица, в котором показана бы была в этом при-

влекательном виде слабость человеческая: ибо ведь все-таки не дер-

жать своего обещания, быть непостоянным — это слабость.

 Слабость,  а так  хорошо: подите вот и упорядочьте человеческие

суждения, приведите их в систему, сведите к одному знаменателю Ни-

каких знаменателей!

 * # #

 Я видел Толстого один раз в жизни. Мне показалось скучно жить и, может быть, умереть, не видав и не увидев вовсе самого замечательного

человека своего времени. Дом пустынен. Он мне не понравился. Нет того

«уюта», которым красится всякий дом. Как будто в этом дому что-то ло-

малось, кого-то ломали и не переломили, или кто-то ломал и тоже не пе-

реломил: и борьба задержала развитие и вместе испортила покой. Пере-

даю это впечатление свежего человека; и читатель не осудит, что я не

пишу: «все было великолепно» и «я был восхищен». Великая жизнь не

может не носить в себе трагедии, и жизнь Толстого наполовину утратила

бы в себе ценности, если бы он только «ломал все», например в обще-

ственной, в  чужой жизни, не тронув соломинки в общественной. Борьба

идей и жизненных движений, «туда», «сюда», шла около самого плеча

его: и уже где столько боролись, мебель не может стоять особенно в по-

рядке. Портреты на стенах покосились, и, очевидно, за ними «не наблю-

дают». Мебель тяжела и неудобна. Да, кажется, ее и мало. Нет этих безде-

лушек, ковров, низенького сиденья, где нужно, и вообще всего того, взгля-

нув на что, скажешь: — «Как здесь  тепло!   В е р н о ,  з д е с ь живут

 счастливые и  милые обитатели». Этого впечатления нет; веет суровым.

Поезд приходит на ближайшую станцию очень рано, и мне пришлось

долго ожидать, пока «вышли»... Сперва вышла Софья Андреевна, вся

сильная, красивая (несмотря на 59 л.), умная, вышла, как буря. Не умею

нравилась, чрезвычайно. Все красивое и сильное мы невольно любим.

Так как я специалист по семейному вопросу, то она мне сообщила, что у

нее было (кажется) четырнадцать детей и она сама их всех выкормила.

Конечно, она сделалась еще привлекательнее в моих глазах; русская, она мне показалась как бы римлянкой, патрицианкой. «Настоящая пат-

рицианка». С тем вместе в ней было столько твердости и непоколеби-

мости, такое отсутствие «быть или не быть», — что, хотя она и строгая

церковница, уверенная и отчетливая, — но тайны Иисусовой как бы вовсе

и не приходило на землю до нее и для нее. Римлянка II—I века до P. X.

— Прекрасна. Но вся —  земная.

Так я подумал.

Дверь, где-то в углу и далеко, тихо отворилась: и когда я повернул-

ся, я увидел небольшого, некрасивого старичка в сером халате, — близ-

ком к арестантскому, больничному или мужицкому, — который шел через

комнату. В глазах нет решимости, во всей фигуре скорее что-то стес-

ненное, робкое или застенчивое. Как Софья Андреевна всею фигурою

говорила:  «Я вас обвиняю», «я весь свет обвиняю», так эта новая фигу-

ра будто говорила: «Я обвинен», «я всем светом обвинен; и кроме того, я виноват, и сам знаю это, но, как христианина, прошу вас не говорить

об этом ..» Вошло что-то тихое, будто безвольное, не ломающее. Никак

я не мог сообразить долго, что это — Толстой.

Мы поздоровались. Все было то, «как следует», о чем нечего пи-

сать.