– Иди, Артем, – кивнула мне Тося.

Она все еще цвела после вчерашнего объяснения с Семеном и Иваном, но только я не знал, что у них будет дальше. Отказался ли Иван от своей любви, чтобы возвратить наш поезд в точное железнодорожное расписание? Или справедливый Валерка провел с пассажирами беседу и по вопросу любви? Не знаю… И спрашивать у Тоси мне было неловко, да и у Ивана – тоже.

А дети привыкли к этим женщинам и отпустили меня совершенно спокойно. Я пошел в свое купе.

– Поздравляю, Артем, – сказал Степан Матвеевич.

– Спасибо. Как вы?

– Пока ничего… Через полчаса снова…

– Да что же делать‑то?

– Ничего, Артем… Что‑нибудь придумаем…

– Академики возьмут Степана Матвеевича под свое крыло, – сообщил мне Федор. – Прямо с вокзала увезут.

– Ничего, Артем. Я верю. Верю, что смогу прожить одну, но свою жизнь, уж какая бы она там ни оказалась.

– Хорошая у тебя семья, – сказал Геннадий Федорович. – На расширение будешь подавать?

– Какое расширение?

– Какое, какое… На расширение квартиры?

– Посмотрим.

– Да что тут смотреть, – вступил в разговор Валерий Михайлович. Говорил он с трудом. И вообще сидел полураздетый. Я уверен, что на нем осталась только та одежда, которую смог пропустить писатель Федор. – Нет, Артемий! Тут рвать надо. Это как в магазине. Не встал в очередь за бельгийским костюмом, будешь носить местной фабрики. Я вот, например, всегда…

Писатель Федор ласково обнял Крестобойникова и погладил по щеке.

– Будет, Валерий Михайлович, будет, – тихо и успокаивающе сказал он.

– А?.. Ах да… Забываю все… Но стараюсь, стараюсь.

– Стараешься, стараешься, – подтвердил Федор. – На вокзале придется в майке выходить.

– В майке, – печально согласился Валерий Михайлович.

Тут уж, видно, ничего нельзя было поделать.

– Приучим, – пообещал Федор. – Постепенно, но приучим.

– Приучим! – возликовал Валерий Михайлович.

В углу сидел Семен, неприступный и злой. Тут одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что у него с Тосей дело погибло навсегда. Да только откуда я мог знать души людей?

Я подошел к нему и протянул руку.

– Спасибо, Семен! Спасибо за сына!

Семен посмотрел на меня с неприязнью, помедлил, но все же свою руку протянул, правда, нехотя, словно только бы отвязаться.

– Ладно, – отмахнулся он. – Невелика заслуга.

– Нет, нет, Семен. Всю жизнь буду помнить.

– Всю жизнь… Добро долго не помнят.

– Это ты зря, Семен.

– Зря?! А я ведь вот что мог сделать! Я ведь мог твоего сына снова увести… ну, то есть… сам понимаешь… а потом не признать. Да и как его, скажи, признать, когда он вырос на четыре года.

– Да зачем же?

– А затем… Тогда бы Тося прибежала ко мне и на коленях молила, чтобы я ее простил и снова взял к себе. Она бы ради твоих детей это сделала. Я знаю. И слова бы мне никогда худого не сказала, виду не подала. Она такая… И еще раньше бы кончилась эта чертовщина!

Я невольно отшатнулся от Семена.

– Прошу прощения! – встрял в разговор Федор.

– Да идите вы к черту со своим прощением! – взревел Семен. – Прощение! Прощение! Кому оно нужно, ваше прощение? Святые! Великомученики! Один за всех, все за одного! А ваше человеческое‑то уже начало трещинку давать! Не заметили?

– Истинно, истинно, – подтвердил Валерий Михайлович.