|
-- Жалко посуду-то, Игнат? -- спросил Маякин. -- Ну, чего ж жалеть? Волга дала, Волга и взяла... Чай, не руки мне оторвало... -- Все-таки... -- Что -- все-таки? Ладно, хоть сам видел, как все делалось, -- вперед -- наука! А вот, когда у меня "Волгарь" горел, -- жалко, не видал я. Чай, какая красота, когда на воде, темной ночью, этакий кострище пылает, а? Большущий пароходина был... -- Будто тоже не пожалел? -- Пароход? Пароход -- жалко было, точно... Ну, да ведь это глупость одна -- жалость! Какой толк? Плачь, пожалуй: слезы пожара не потушат. Пускай их -- пароходы горят. И -- хоть все сгори -- плевать! Горела бы душа к работе... так ли? -- Н-да, -- сказал Маякин, усмехаясь. -- Это ты крепкие слова говоришь... И кто так говорит -- его хоть догола раздень, он все богат будет... Относясь философски к потерям тысяч, Игнат знал цену каждой копейки; он даже нищим подавал редко и только тем, которые были совершенно неспособны к работе. Если же милостыню просил человек мало-мальски здоровый, Игнат строго говорил: -- Проваливай! Еще работать можешь, -- поди вот дворнику моему помоги навоз убрать -- семишник дам... В периоды увлечения работой он к людям относился сурово и безжалостно, -- он и себе покоя не давал, ловя рубли. И вдруг -- обыкновенно это случалось весной, когда все на земле становится так обаятельно красиво и чем-то укоризненно ласковым веет на душу с ясного неба, -- Игнат Гордеев как бы чувствовал, что он не хозяин своего дела, а низкий раб его. Он задумывался и, пытливо поглядывая вокруг себя из-под густых, нахмуренных бровей, целыми днями ходил угрюмый и злой, точно спрашивая молча о чем-то и боясь спросить вслух. Тогда в нем просыпалась другая душа -- буйная и похотливая душа раздраженного голодом зверя. Дерзкий со всеми и циничный, он пил, развратничал и спаивал других, он приходил в исступление, и в нем точно вулкан грязи вскипал. Казалось, он бешено рвет те цепи, которые сам на себя сковал и носит, рвет их и бессилен разорвать. Всклокоченный, грязный, с лицом, опухшим от пьянства и бессонных ночей, с безумными глазами, огромный и ревущий хриплым голосом, он носился по городу из одного вертепа в другой, не считая бросал деньги, плакал под пение заунывных песен, плясал и бил кого-нибудь, но нигде и ни в чем не находил успокоения. О его кутежах в городе создавались легенды, его строго осуждали, но никто никогда не отказывался от его приглашения на оргии. Так он жил неделями. И неожиданно являлся домой еще весь пропитанный запахом кабаков, но уже подавленный и тихий. Со смиренно опущенными глазами, в которых теперь горел стыд, он молча слушал упреки жены, смирный и тупой, как овца, уходил к себе в комнату и там запирался. По нескольку часов кряду он выстаивал на коленях пред образами, опустив голову на грудь; беспомощно висели его руки, спина сгибалась, и он молчал, как бы не смея молиться. |
