Старшеклассники засмеялись. Многие из них никогда еще не курили.

«Ого!», «Этот далеко пойдет!», «Неплохого мальчишечку нашел себе Имура!» – раздалось со всех сторон. На мгновение мне почудилось, что густая темная бровь Имуры слегка дернулась. Тем не менее он ловко извлек из пачки сигарету и протянул мне.

– Ты уверен? – спросил он.

Сложно объяснить словами, что я имею в виду, но точно знаю, что ждал от Имуры чего-то совсем другого – более того, поставил на этот единственно правильный ответ все, что у меня было. Моя странная решимость и вызванное этой решимостью необъяснимое, до боли в груди душевное смятение – все это было порождением отчаянной надежды. Надежды на то, что этот ответ каким-то необъяснимым образом раз и навсегда определит – должен определить, – как пойдет моя жизнь с этой минуты. Теперь у меня не осталось сил повернуть назад и понять, чего же я ожидал на самом деле. Единственное, что я мог, – это взглянуть с мольбою на Имуру; так овца, не умея выразить свою тоску словами, смотрит в глаза хозяину, все еще на что-то надеясь.

Путь к отступлению был отрезан, я не мог не курить. И я курил и кашлял, слезы текли у меня из глаз. К горлу подступила тошнота. Правую часть моего мозга словно бы сдавило огромной холодной лапой; сквозь слезы мне мерещилось, будто комната озарена причудливым сиянием, ликующие лица вокруг напоминали гротескные фигуры с офортов Гойи. Я осознал, что смех окружающих утратил непринужденность. Его волны постепенно затихали, и откуда-то из глубины поднимались и оставались на поверхности чувства, причиняющие боль, несущие в себе скрытую угрозу. Как ранней зимой вода за ночь покрывается ледяной, едва заметной коркой, так и они все вдруг застыли, прежде чем посмотреть на меня другими глазами. И тогда – как впервые – я взглянул сквозь слезы на сидящего рядом Имуру.

Имура старательно избегал моего взгляда. Он пристроился на краешке стула, положив локти на стол, и, казалось, вот-вот потеряет равновесие. На лице его застыла деланая улыбка, глаза были прикованы к одной точке на столешнице. Я смотрел на него, и мне было больно, но и радостно тоже. Я ранил его. Не оттого ли меня так распирает от радости? А может быть, я радовался, что мне перепало – хотя я и не успел толком его распробовать – немного того странного, едва возникшего и тотчас же загадочно исчезнувшего чувства, именуемого товариществом?

Тут Имура повернулся ко мне, по-прежнему натужно улыбаясь. Всем своим видом давая понять, что не происходит ничего особенного, он протянул руку и, прежде чем я сообразил, в чем дело, вынул из моих пальцев недокуренную сигарету.

– Ну хватит. Не надо так напрягаться.

Сильными пальцами он затушил окурок о край стола, изрядно изрезанного ножичками.

– Скоро уже стемнеет. Не пора ли тебе домой?

Когда я встал со стула, все снова зашумели: «Ты сам-то дойдешь, малыш?», «Имура, может, проводишь его?». Но мне стало очевидно, что они просто хотели поддержать Имуру, доставить ему удовольствие.

Я поклонился куда-то не в ту сторону и вышел из комнаты. Я шел по коридору в тусклом свете электрических лампочек, и дорога домой вдруг представилась мне долгим, неизведанным ранее путем.

В ту ночь я никак не мог заснуть, лежал и думал – в той мере, в какой это доступно мальчику моего возраста, – куда подевалась моя честь? Разве я не решил для себя, что буду собой, и больше никем? То, что раньше я считал уродливым, теперь в одно мгновение обернулось прекрасным. Никогда раньше я не осознавал с такой ясностью, что я всего лишь ребенок.

Той же ночью где-то в городе – я хорошо это помню – случился пожар. Я лежал в постели, так и не сомкнув глаз, когда резкий вой пожарной сирены (как мне показалось, прямо под нашими окнами) подбросил меня на кровати, сдернул с места и швырнул к окну.