Профессор сам достал все необходимое из саквояжа. Цунэко принялась пропитывать тампоны спиртом и очень увлеклась, а когда наконец оторвалась от этого занятия и взглянула в окно на долгожданный пейзаж, оказалось, что они уже выехали из Токио. Порция тампонов была готова. Протянув профессору серебристую коробочку, Цунэко застыла, ожидая, скажет ли он что-нибудь.

– Ты взяла сборник Эйфуку Монъин? – спросил он своим высоким голосом.

– Да. – Она достала из сумки книгу и показала ему.

– Тебе надо обращать больше внимания на пейзаж. Я думаю, эта поездка поможет понять, чего тебе не хватает. Разумеется, в этом есть и моя вина, ведь это я все время держу тебя в четырех стенах. Но, судя по твоим последним стихотворениям, я выбрал удачное время, чтобы показать тебе новые горизонты. А ты, в свою очередь, должна без сопротивления открыть разум пейзажам и всей природе, создать свою поэзию заново, забыть все, что было раньше, словно до этого ты не написала ни строчки. Заметь, я не говорю, что в путешествии ты должна много писать. Ты можешь не писать вовсе, но постарайся обогатить свое поэтическое восприятие. Это очень важно.

– Я понимаю. Благодарю вас.

Наставляя Цунэко своим пронзительным голосом, профессор здоровым глазом не отрываясь изучал ее кимоно. Цунэко подумала, что, если он заметит хоть одно грязное пятнышко на воротничке, ей не избежать сурового выговора. Но в то же время его слова – первый на ее памяти добрый совет, который он ей дал как учитель, – тронули ее до глубины души. От одной мысли о том, что он тратит время на размышления о ее стихах, Цунэко растрогалась настолько, что едва смогла выдавить из себя:

– Вы так добры… Я так безнадежна…

Ей даже пришлось достать платок, чтобы вытереть навернувшиеся на глаза слезы.

Она знала, что эти слезы вызовут его недовольство, но ничего не могла с собой поделать. Цунэко плакала и чувствовала, как растет ее решимость докопаться до истины, любой ценой раскрыть в этом путешествии тайну поэтического дара профессора. Если ей это удастся – пусть даже профессору будет не очень приятно, – разве тем самым она не отблагодарит его за проявленную к ней доброту?

Профессор достал книгу и углубился в чтение. Он читал не отрываясь до самого Атами, будто бы совершенно забыв о Цунэко.

Они могли бы отправиться в Кумано ночным поездом, но профессор не любил путешествовать ночью и предпочел ехать днем, так что поездка предстояла нелегкая. К тому же на подъезде к Нагое вдруг выключили кондиционер.

В Нагою они прибыли около полудня. Пообедали в гостинице напротив станции и после короткого отдыха сели в дизельный полуэкспресс, курсировавший по линии Кансай-хонсэн. Даже после того, как поезд тронулся, воспоминание о тягостном совместном обеде не оставляло Цунэко, рождая тоскливое предчувствие, что впереди ждут столь же удручающие трапезы.

Ресторан располагался на верхнем этаже гостиницы. В окна заглядывало пустынное пасмурное небо. Серый, падавший сквозь оконные стекла отсвет придавал белым скатертям и салфеткам тусклый оттенок. Цунэко чувствовала себя неловко, но не из-за того, что не знала европейских правил поведения за столом, а потому, что ей было не по себе сидеть напротив профессора в таких формальных обстоятельствах.

Эта совместная трапеза также выявила очевидную ошибку в расчетах Цунэко. Чем скромнее она одевалась и чем старше выглядела, тем с большей вероятностью ее могли принять за жену Фудзимии. Уж лучше бы она надела что-нибудь броское, более подходящее случаю. Ах, если бы она была одной из тех женщин, которые с легкостью носят западное платье! Тогда она могла бы надеть костюм и вполне сошла бы за секретаря.