Только после этого Цунэко согласилась расстаться с сумкой и позволила студенту положить ее на багажную тележку. Большую часть платформы заливал пронзительный яркий свет, и провожающие утирали обильно стекающий по лицу пот. Доцент Нодзоэ, самый старший из учеников (ему было чуть за тридцать), прощаясь с Цунэко, позволил себе добавить вполголоса, чтобы профессор не услышал:

– Прошу вас, позаботьтесь о нем. Путешествие – чрезвычайно тяжелое для него испытание.

Сперва Цунэко удивилась столь трогательной заботе, но потом поняла, как нелепо и бестактно повел себя Нодзоэ. Подобное напутствие звучало бы уместно в устах несуществующей супруги профессора, но никак не от ученика, да еще и обращенное к ней, которая уже десять лет только и делает, что заботится о Фудзимии и его нуждах. Она подозревала, что этим людям не слишком нравится, что профессор остается полностью на ее попечении, пусть и всего на два-три дня. Вместо того чтобы ободрить Цунэко и порадоваться за нее, они всем своим видом словно укоряли профессора за внезапный каприз. Если вдуматься, это совместное путешествие было неслыханным.

Как же ей хотелось поскорее очутиться в поезде и тронуться в путь!

Глядя на них, сгрудившихся на платформе, Цунэко думала, что из-за старомодности, которая сквозила во всех – и в студентах, и в приближенных учениках профессора, и в более зрелых его последователях, – они сильно выделяются на общем фоне. Все провожающие были в простых белых рубашках с коротким рукавом и черные брюках, и каждый, включая самых молодых, держал в руке веер, вольно или невольно подражая своему наставнику. Более того, они обмахивались веером в точности так, как делал это профессор: легкое движение начиналось от запястья. А ведь даже Цунэко, которая редко выходила из дома, знала, что молодежь уже давным-давно не признает вееров.

Наконец поезд тронулся. В вагоне работал кондиционер, но профессор не снимал пиджак – просто потому, что вообще никогда не делал этого в общественных местах, даже в самый разгар лета.

Примерно с минуту профессор сидел, закрыв глаза, но потом внезапно открыл их, будто испугался чего-то, и достал из кармана серебристую коробочку с ватными тампонами.

У профессора были красивые кисти, сухие и целомудренные, как бумага ручной работы, но за последние несколько лет количество темных пятен на них заметно увеличилось. А постоянное протирание спиртом так размягчило кончики пальцев, что они слегка напоминали пальцы утопленника. Достав тампоны, профессор начал протирать подлокотники сидений, оконную раму и прочие места, которых мог случайно коснуться во время поездки. Как только тампон в его руках темнел, он выбрасывал испачканный и брал следующий, так что вскоре коробочка опустела.

– Я сейчас приготовлю еще, – сказала Цунэко.

Она потянулась к саквояжу профессора, чтобы достать пока не смоченные спиртом тампоны, но он резко остановил ее жестом – как бы направленным в пустоту, но вполне понятным, – который Цунэко уже видела несколько раз. Из-за витающих в купе паров спирта ей показалось, что профессор бросил на нее какой-то особенно недобрый взгляд, который как нельзя лучше сочетался с навязчивым запахом алкоголя.

Фудзимия был слеп на левый глаз, однако глазное яблоко двигалось, и у незнакомых людей складывалось впечатление, будто он этим глазом видит. Но Цунэко после десяти лет жизни с профессором научилась безошибочно угадывать, куда смотрит из-под сиреневого стекла его правый, здоровый глаз.

Удостоиться такого ледяного взгляда после того, как она верой и правдой служила профессору целое десятилетие… Это навело Цунэко на грустную мысль – едва тронувшись в путь, он уже сожалеет, что взял ее с собой. Она огорчилась, но ненадолго. По правде сказать, она даже находила некоторое удовольствие в том, что профессор ведет себя как маленький капризный ребенок.