Стайка маленьких лягушат резвилась на тротуаре, покинув черноту газонов. Я сбился с шага, пересекая нежданное препятствие, а они, не обращая внимания на полуночного Гулливера, продолжали подлунные резвости.

  Лампочка, тлеющая вполнакала, помогла попасть ключом в скважину. Скинув туфли, во тьме я пробрался в свою комнату, боясь потревожить густую тишину. Забиться под одеяло и замереть. Тихое оцепенение жука-притворяшки. Я очень мертвый, не трогайте меня, брошенную на пустыре старую, разлагающуюся падаль, источающую миазмы, смертельные для путника, неосторожно оказавшегося рядом.

  7

  - Молоко, молоко, кому молоко! - утренний безжалостный крик вместе со свежим ветерком падал из форточки на стол и оттуда разлетался по комнате, отскакивая от стен и увязая в сползшем на пол одеяле.

  Голова безвольно каталась по подушке, в одну сторону, в другую, но оторваться от нее не могла.

  Откуда-то издалека двигалась моя рука - левая, с часами, двигалась кружным путем, с привалами и отступлениями, во время которых я трижды возвращался в сон, пока не подползла к лицу. Скосив глаза, я увидел ее, запястье с черным ремешком часов, и сразу пожалел, что проснулся. Не из-за времени, четверть восьмого - вздор, ерунда. Перчатка высохшей крови - иное дело.

  Я встал у кровати, разглядывая себя. Руки, отдельные пятна - на груди и, зеркало показало - кровь на губах и вокруг рта.

  Стигмы? Не надейся.

  На подушке, простыне - тоже кровь. Откуда?

  Вывод очевиден. Накинув халат, я прошел в спальню хозяйки. Наверное, хозяйки. Ибо в том, что лежало на кровати, распознать Зою Федоровну я не мог.

  8

   Я уложил электробритву в футляр, футляр - в чемодан. Что еще осталось в комнате моего? Ничего. Я чист. Последний час прошел не без пользы. Вымыт, выбрит, слегка надушен. Ответработник семидесятых не смог бы придраться.

  Свежая рубашка молочной голубизны - в тон лицу. Я пригладил подсыхающие волосы.

  - Иду сдаваться. В милицию.

  А голос подкачал. Голос выдавал человека, повинного в двух смертях. И, если не сдаться, их будет больше. Много больше.

  Чемодан я оставлю здесь. Пусть стоит. Последняя прогулка и без того тяжела.

  Девять утра. Крайний срок. Я сам себе его установил.

  Нехотя я вышел во двор. Голуби расклевывали оброненный творожный сырок, а рыжая кошка, припадая к земле, подкрадывалась к ним короткими перебежками.

  - Кыш, - отогнал я птиц, а кошка, укоризненно мяукнув, стала обнюхивать сырок. Жестокие люди сентиментальны. Начинайте утро с доброго дела. Тимуровскую выучку не выковырять, дождем не смыть.

  В какую, собственно, сторону идти? Или туда ведут все дороги?

  Томясь, я стоял посреди улицы, отсчитывая десятого прохожего, у которого спрошу путь.

  - Петр Иванович! Петр Иванович, доброе утро! Вам куда? - тормознула вишневая "Нива". Старичок-фанат Федор Николаевич зазывно приоткрыл дверцу.

  - В тюрьму.

  - Шутить изволите. Вы завтракали?

  - Нет.

  - Как удачно! Не откажите, примите приглашение - давеча на прудах вечерял, карасей набрал отборных и с утра в сметане пожарить решил. Да, кстати, слышали? - он помрачнел.

  - Что именно?

  - Маньяка поймали. Год в страхе весь город держал. Вчера в гостинице двух женщин убил. Не слышали? По городскому радио сообщили, я как раз рыбу чистил. Да садитесь, садитесь, лучшего завтрака в городе не сыскать, честное слово!

  Я покорился. Поймали? Год ловили? Ничего, еще один придет. Поест карасей и придет. Или все-таки случилось невероятное совпадение? Смерть Зои Федоровны тоже на нем?

  Не стоит обманываться.