Страшно,

         За человека страшно мне?

Так оканчивается этот дивный монолог, и это окончание принадлежит самому переводчику; но его и сам Шекспир принял бы, забывшись, за свое: так оно идет тут, так оно в духе его[9 - Слова «Страшно, за человека страшно мне!», отсутствующие в английском оригинале и вставленные Н. Полевым, воспринимались русской интеллигенцией 1830-х гг. как выражение внутренней боли и отчаяния; они (как и некоторые другие вставки Н. Полевого) сделались, по свидетельству брата переводчика, Ксенофонта Полового, «общенародными поговорками» (Н. Полевой. Материалы по истории русской литературы и журналистики тридцатых годов. Изд-во писателей в Ленинграде, 1934, с. 337).Позже Ап. Григорьев вспоминал, что благодаря переводу Н. Полевого «Гамлет» разошелся чуть ли не на пословицы» (Ап. Григорьев. Воспоминания. М. – Л., «Academia», 1930, с. 109).]. Да, оно вполне выражает это состояние души человека, вникающего в себя, вышедшего из органического полного самоощущения жизни, разбирающего, анализирующего всякое свое чувство, всякое свое ощущение, всякую свою мысль! И это очень понятно: переводчик вошел в дух Шекспира, освоился, свыкся душою с жизнию лиц его драмы, и у него сорвалось шекспировское выражение. – Да, мы глубоко понимаем, как это возможно; это совсем не то, что, переведши прекрасно драму Шекспира, вообразить себя драматиком и начать писать свои драмы, без призвания, без гения художнического…[10 - Намек на драму Н. Полевого «Уголино». Отзыв о ней Белинского см. в следующей рецензии.]

В переводе г. Полевого везде видна свобода, видно, что он старался передать дух, а не букву. Поэтому, иногда отдаляясь от подлинника, он этим самым верно выражает его: в этом и заключается тайна переводов.

Но мы слишком далеки от того, чтобы почитать перевод г. Полевого совершенным: нет, в нем много недостатков, и очень важных. Вообще г. Полевой более перевел «Гамлета» для сцены, нежели передал его: передать значит заменить подлинник, сколько это возможно. Он торопился, переводил его наскоро, между множеством других дел, а Шекспир требует глубочайшего изучения, всей любви, всего внимания, совершенного погружения в себя[11 - Полевой переводил «Гамлета» урывками во время отдыха от другой изнурительной литературной работы (см.: Н. Полевой. Материалы по истории русской литературы и журналистики тридцатых годов, с. 336). Белинский знал об этом, часто встречаясь с Полевым еще в Москве.]. От этого в переводе г. Полевого ослаблено много этих оттенков, этих черт, которые не важны только для поверхностного взгляда, но составляют всю сущность поэтического создания. Укажем, для доказательства, на некоторые места, принимая перевод г. Вронченки за самый верный в буквальном смысле; в том превосходном монологе, которым заключается второй акт и в котором, по уходе актеров, Гамлет упрекает себя за недостаток силы для мщения, у г. Вронченко он говорит:

         Сего я стою: мягкосердый голубь,

         Я не имею желчи, и обида

         Мне не горька.

В этих словах весь Гамлет. У г. Полевого это совсем выпущено.

Равным образом у него ослаблена сцена сумасшествия Офелии:

         Его опустили в сырую могилу,

         В сырую, сырую могилу!

         Как идет этот припев к оборотам колеса в самопрялке!

Так говорит у г.