– Пошевеливайся, ты, шелудивый!

Никто не вступился; всем надоели выходки Ремихио. Его уже уводили, когда воскресную тишь прорезал дикий вой. Карлик упал, на губах его выступила пена.

Глава восемнадцатая

О том, как наказал людей Кайетано, выйдя на волю, о том, каких дел наделала Мака, и о других событиях, которые придутся по вкусу самому взыскательному читателю

Через восемь дней сержант Астокури приказал выпустить Кайетано из каталажки. Взглянув на сержанта, глава общины понял, что тот встал с правой ноги.

– Здравствуйте, начальник.

– Здравствуй, друг. Как спалось?

Астокури потирал руки и улыбался. Народ еще не привык к переменам его настроения. Сержант Кабрера всегда пребывал в угрюмости. Астокури же сегодня тебя бил, а завтра обнимал с ошеломляющей легкостью. Сегодня он был железным, завтра – шелковым.

– Хорошо, начальник.

– Ты поправился, – сказал Астокури и выпил с холоду первую рюмку.

– Да вроде бы нет, начальник.

– Вот такой ты мне нравишься. Никто ничего не скажет! Ну друг, уходи! Ты свободен.

Глава общины все улыбался.

– Свободен, тебе сказано!

– А подписи, начальник?

– Это какие?

– У вас тут бумага с подписями, чтобы выбрать нового. – Улыбка Кайетано обнажила его великолепные зубы.

– А того что, отставили?

– Селенье собрало подписи, чтобы хлопотать об его отставке. Санчес нам не годится! Не годится он, начальник.

– Ну и что?

– Когда меня привели, бумага у вас осталась, начальник.

– Не помню.

Солнце сверкало на крыше участка. Площадь готовилась к воскресному гулянью. Весело болтая, прошли какие-то девушки.

– Я вам на стол положил, сеньор Астокури.

Сержант гневно стукнул кулаком по столу. Дела в синих папках подпрыгнули.

– Ты думай, что говоришь! Не знаю я твоих дерьмовых бумажек! Что ж по-твоему, мы тут потеряли эти подписи?

– Да, начальник.

– Молчать, так тебя перетак! Чтоб духу твоего не было, а то сгною!

Кайетано посмотрел на стену, где красовалось изречение: «Коррупция юстиции – самая низкая ступень человеческого падения», – подумал о брошенных работах, о будущей жатве, поклонился, взмахнув пропотевшей шляпой, и ушел.

Уже темнело, когда он пришел в Айяио. Сверху, с горы, он разглядел, как сидит у дверей его отец, глядя в бесконечность, и сумерки ласково лижут его. Кайетано спокойно спустился к нему и поцеловал ему руку. Немного дрожа, отец его благословил.

– Обедал? – спросила жена, не выдавая волнения.

– Найдешь чего, покорми.

Он вошел в хижину, где было темно и от дыма, и потому что свечи берегли. Недрогнувшей рукой пошарил в бурой шкатулке, Расписанной рыжими, голубыми и зелеными розами, вынул книжечку в потертом переплете, зажег купленную в Янауанке свечу, открыл страничку, где детским почерком было. написано: «Долги». В колонке «Поместье Чинче» он записал: «Должны мне за восемь потерянных дней двадцать солей в день, значит, всего сто шестьдесят», а рядом: «За примочки и микстуру, чтобы лечиться после тюрьмы, государство мне должно: четыре соля восемьдесят сентаво».

– Амалия хотела с тобой поговорить, – почтительно сказала жена.

Кайетано положил книжечку на место и медленно вышел. Семья его жила высоко, вокруг расстилалась скудная, скучная земля. Недалеко от загона, сложенного из камней, не скрепленных цементом, ждала высокая женщина. Ее синяя шаль сливалась с сумерками.