|
Мака пригнала трех красивейших кобыл из поместья Харрия. Росла она, как мужчина, – пила, скакала верхом, носила штаны, стреляла, не замечая своей ослепительной красоты. Таинственная прихоть наследственности одарила ее зелеными глазами, которых у Альборносов не бывало, смуглой кожей, черными косами, но она об этом не думала. Так и жила, пока, полагаясь на свою ловкость, не вздумала посетить среди белого дня загоны муниципального совета в Санта-Ане. Любое другое селенье смягчилось бы, увидев столь прелестного вора. Но в Туси, родине скотокрадов, воровства не прощают. Не простили и ей. Чтобы проучить гордых Альборносов, ее заставили пронести по главной улице половину коровьей туши. Это было легче, чем снести насмешки. Гарабомбо был там проездом. Он увидел, что она пошатнулась, и помог ей. Мака, униженная вконец, Понимала, что отец и братья ее назад не примут. Не страшась жестокой метели, она направилась в Гойльярискиску и пила там трое суток, а на четвертые очнулась в женском облике. На склоне дня, несчастливого для местных жительниц, жалкие огни затмила своим блеском женщина в индейском наряде – черной юбке, расшитой серебром и окаймленной желтой, лиловой и зеленой лентой, в алой кофте, усыпанной алмазами и перехваченной серебряным кушаком, в тяжелых серебряных серьгах. Рудокопы, торговцы и путешественники в захолустном шахтерском городке, вырытом в скалах на высоте пяти тысяч метров, затрепетали. Никто никогда не видел такого светила!
В этот вечер и началась смута, чуть не погубившая Серро-де-Паско, В жалкой Гойльярискиске Мака пробыла лишь столько, сколько требовалось, чтобы ее. черные косы достигли совершенства. Летом, если только лето бывает в пуне, все как один сошли с ума от ее смуглой красоты, перед которой не устоит уроженец Анд. Утонченности ради помещики и коммерсанты ищут женщин белолицых, но в душе тоскуют по темнолицым. Ничто не ввергает их в такую муку, как смуглая, словно рожь, краса, пробуждающая в них чувства далеких предков. – Знаю, из-за кого вы не спите, болваны! – кричал Амадор. – По мне хоть съешьте друг друга, но не смейте вредить общине. Не допущу! За то, что вы нагло использовали мое имя, присуждаю вам по четыре удара. Корасма и Гарабомбо жгли друг друга взглядом. – Да, четыре! Корасма накажет Гарабомбо, а Гарабомбо – Корасму. Никому не будет обидно. Они вышли. Луна расцветила тьму дивным узором. Виднелись далекие снежные вершины, мелькали хлопотливые ночные зверьки. Все трое пошли в пампу. Кайетано остановился. Корасма и Гарабомбо не надели пончо, лишь грязные рубашки защищали их от холода. Кайетано дал Гарабомбо хлыст, и Гарабомбо засмеялся. Быть может, он думал смягчить этим обиду. Но Корасма был по-прежнему хмурым. Гарабомбо опять засмеялся и взял хлыст, и ударил четыре раза, не слишком сильно, неподвижную спину, которая дернулась только под конец. Луна освещала искаженное гневом лицо Корасмы. Он взял хлыст и хлестнул изо всех сил. Гарабомбо с трудом сдерживал крик. – И тут не можешь по чести, мразь, – сказал он. – Бить так бить! Успокоенный, почти счастливый, Кайетано крикнул: – Довольно! Дом Амадора стоял в ложбинке Айяйо, куда не проникнуть злому ветру Тамбопампы. Все трое спустились вниз. Их ждали Скотокрад, Эпифанио Кинтана и трое незнакомцев. Кинтана сказал, что они из Сантьяго Пампы. Повсюду знали, что глава общины на свободе, и приходили, чтоб получить приказ. Кайетано перекрестился: – Во имя отца и сына и святого духа, собрание начинаю! Он рассказал, что с ним было. Общинники слушали, не шелохнувшись, но, когда он сообщил, что подписи исчезли, что-то мелькнуло на бесстрастных лицах. Однако никто ничего не говорил, пока Гарабомбо, снедаемый яростным упорством, не воскликнул: – Я их достану! Хоть тут что, а подписи я верну! – Какой смелый! – пробурчал Корасма. |
