Выступаем! Выступаем!

 Вся команда на ногах,

 и написано «ЛЕ ХАИМ»

 на спасательных кругах.

 К нападенью все готово!

 На борту ажиотаж:

 — Это ж Берчик! Это ж Лева!

 — Отмените абордаж!

 — Боже, Лева! Боже, Боря!

 — Зай гезунд! — кричит фрегат;

 а над лодкой в пене моря

 ослепительный плакат:

 «Наименьшие затраты!

 Можно каждому везде!

 Страхование пиратов

 от пожара на воде».

 И опять летят, как пули,

 сами дуют в паруса

 застрахованные Шмули,

 обнадеженный Исаак.

 А струя — светлей лазури!

 Дует ветер. И какой!

 Это Берчик ищет бури,

 будто в буре есть покой.

 Бородино под Тель-Авив

Во снах существую и верю я,

 и дышится легче тогда;

 из Хайфы летит кавалерия,

 насквозь проходя города.

 Мне снится то ярко, то слабо,

 кошмары бессонницей мстят;

 на дикие толпы арабов

 арабские кони летят.

 Под пенье пуль,

 взметающих зарницы

 кипящих фиолетовых огней,

 ездовый Шмуль

 впрягает в колесницу

 хрипящих от неистовства коней.

 Для грамотных полощется, волнуя,

 ликующий обветренный призыв:

 «А идише! В субботу не воюем!

 До пятницы захватим Тель-Авив!»

 Уже с конем в одном порыве слился

 нигде не попадающий впросак

 из Жмеринки отважный Самуилсон,

 из Ганы недоеденный Исаак.

 У всех носы, изогнутые властно,

 и пейсы, как потребовал закон;

 свистят косые сабли из Дамаска,

 поет «индрерд!» походный саксофон.

 Черняв и ловок, старшина пехоты

 трофейный пересчитывает дар:

 пятьсот винтовок, сорок пулеметов

 и обуви пятнадцать тысяч пар.

 Над местом боя солнце стынет,

 из бурдюков течет вода,

 в котле щемяще пахнет цимес,

 как в местечковые года.

 Ветеринары боевые

 на людях учатся лечить,

 бросают ружья часовые,

 Талмуд уходят поучить.

 Повсюду с винным перегаром

 перемешался легкий шум;

 «Скажи-ка, дядя, ведь недаром...» —

 поет веселый Беня Шуб.

 Бойцы вспоминают минувшие дни

 и талес, в который рядились они.

 А утром, в оранжевом блеске,

 по телу как будто ожог;

 отрывисто, властно и резко

 тревогу сыграет рожок.

 И снова азартом погони

 горячие лица блестят;

 седые арабские кони

 в тугое пространство летят.

 Мы братья — по пеплу и крови.

 Отечеству верно служа,

 мы — русские люди,

 но наш могендовид

 пришит на запасный пиджак.

 Кухня и Сандалий

Все шептались о скандале.

 Кто-то из посуды

 вынул Берчикин сандалий.

 Пахло самосудом.

 Кто-то свистнул в кулак,

 кто-то глухо ухнул;

 во главе идет Спартак

 Менделевич Трухман.