Марк Антоний, не сдерживая слёзы, глубоко вздыхает. Он заставляет себя улыбнуться и тихо произносит:

— Вы всегда отдавали всего себя Провинции, монсеньор, — он оборачивается на гвардейцев и орет: — Аве, префект Луций!

— АВЕ, ПРЕФЕКТ! — громогласно вторит гвардия. И многие эквиты плачут на этих словах.

— Аве, Рим! — ору я, прежде чем рвануться в последний бой префекта Луция.

«Дубный! Жги!»

Поле вокруг превращается в безумие — камни взлетают в воздух, словно разъярённые звери, огонь клубится со всех сторон, как живое, ревущее существо. Дубный размахивает руками, создавая вокруг нас круг из пылающих валунов и жара, запирая меня в этом пекле.

И тут, без единого звука, прямо в огненное пекло проскальзывает Ледзор, укрытый ментальной невидимостью. Ни один римский сканер не сможет засечь морхала. Под мышкой у него — обугленный труп Луция, бережно сохранённый для этого финального акта. Одиннадцатипалый бросает тело мне под ноги и коротко кивает, дескать, пора убираться.

Дубный открывает коридор в огненной стене. Я бросаю последний взгляд на этот горящий хаос, чуть усмехаюсь и, бесшумно отступая вместе с Ледзором, оставляю позади «последний след» префекта Луция — обугленный труп. Всё выглядит безукоризненно: обугленная плоть, согнутые, словно в последнем мучительном движении, руки. Никто не усомнится в его «смерти». Даже если кто-то рискнет проверить, ДНК-тест подтвердит кончину.

— Хрусть да треск! Ну и жарень там! — выдыхает Ледзор, стоит нам оказаться за бронемобилями тавров. — Думал, что растаю. Граф, ты вообще меня слышишь?

— Не прибедняйся. Ты всё же не снеговик, а Грандмастер, — отмахиваюсь от жалоб морхала.

Дальше я наблюдаю за ареной глазами Светы. Когда пламя стихает, Дубный стоит среди тлеющих камней, словно монумент своей «победы».

Марк Антоний бросается к обгорелому телу префекта, падает на колени и, забыв обо всём, рыдает, не сдерживая себя. Затем, собравшись, он поднимается и, холодно глядя на Дубного, бросает, сдерживая рвущуюся ярость:

— Ланг ваш, но не слишком ликуйте, русские. Я вас запомнил. И однажды, когда представится случай, я брошу вам вызов, граф Данила Филинов.

Дубный лениво поправляет:

— Граф Вещий-Филинов, попрошу.

Эквит замирает, сжимая кулаки.

— Я запомнил, — кивает Марк Антоний.

Ну вот и завершилась война с римским префектом. Он погиб смертью героя, хех. Едва я незаметно устраиваюсь в бронемобиле, меня тут же встречают Камилла и Настя, сияя от радости, и обнимают так, будто я три года был в осаде. Чуть позже и Светка устраивается рядом, ухмыляясь:

— Ну что, девочки, скажу вам честно — наш муж та еще хитрая морда! —замечает она, не сдерживая улыбки. — Я хрен знает, как этот цирк сработал, но он сработал! Римляне сдались! Очуметь!

Повод для радости действительно есть. Без единого серьёзного сражения, если не считать нашей горячей стычки с Луцием в его шатре, нам удалось одолеть тысячную армию рода Авит.

* * *

Золотой дворец, Рим

Выслушав донесение, Цезарь с раздражением проговаривает сквозь стиснутые зубы:

— Какого черта этот Луций ввязался в дуэль? Он что, совсем дебил безмозглый? Что это вообще было⁈

Легат Жаворонков спокойно отвечает:

— Так уж вышло, Августейший.

Цезарь взмахивает рукой, не скрывая досады:

— Пусть Авиты возвращают Ланг! Мне всё равно, кто именно — его дети, эквиты, этот Марк Антоний, хоть кто. Главное, чтобы Ланг был возвращён!

Легат сдержанно напоминает:

— Вы понимаете, что в родной провинции префекта уже начинают нарастать протесты, особенно это чревато, если там не будет армии для поддержания порядка.