— Позвольте… что вы говорите! При ней даже паспорта нѣтъ! горячился Николай Ивановичъ… — Паспортъ у насъ общій и находится при мнѣ.

— А зачѣмъ ей паспортъ?

— Ну, а какъ я тогда докажу, что она моя жена, ежели она будетъ убита? Нѣтъ, какъ хотите, это дерзость, это своевольство уѣхать одной. Вы не видите, поднялись они на вершину или еще не поднялись?

— Кажется, что еще не поднялись! Вагонъ двигается.

— Ни бинокля, ни трубы… Вѣдь у насъ есть бинокль, но дура-баба возитъ его только для театра, а вотъ здѣсь, когда его надо, она его оставила въ гостинницѣ. Бите… Пермете… — обратился Николай Ивановичъ къ англичанину въ шотландскомъ костюмѣ, тоже ожидающему поѣзда и смотрящему наверхъ въ большой морской бинокль, и чуть не силой вырвалъ у него бинокль.

— Кескесе? — пробормоталъ оторопѣвши англичанинъ, выпучивая удивленно глаза.

— Ma фамъ, ма фамъ… Дура ма фамъ, — наскоро отвѣчалъ Николай Ивановичъ, направляя бинокль на поѣздъ, и воскликнулъ:- Ну, слава Богу, поднялись благополучно. Вагонъ стоитъ уже у станціи.

Отъ полноты чувствъ онъ даже перекрестился и передалъ англичанину обратно бинокль.

Не менѣе Николая Ивановича тревожился и Конуринъ, тревожился за себя и молчалъ, но наконецъ не вытерпѣлъ и проговорилъ:

— Не написать-ли мнѣ сейчасъ хоть карандашомъ женѣ письмо, что, молъ, такъ и такъ… прощай, родная, поднимаютъ? Почтовая карточка съ адресомъ есть и карандашъ есть.

— Да какая польза? — спросилъ Перехватовъ.

— Ну, все-таки найдутъ на трупѣ письмо и перешлютъ.

— Будетъ тебѣ говорить о трупахъ! крикнулъ на него Николай Ивановичъ. — Чего пугаешь зря. Видишь, люди благополучно поднялись.

Вагонъ, между тѣмъ, спустился внизъ съ пассажирами и долженъ былъ принять новыхъ пассажировъ, чтобъ поднять ихъ наверхъ. Изъ него выходилъ тщедушный человѣкъ въ шляпѣ котелкомъ, блѣдный, державшій около губъ носовой платокъ и покачивающійся на ногахъ. У него, очевидно, закружилась голова при спускѣ съ высоты и съ нимъ происходило нѣчто въ родѣ морской болѣзни. Присутствующіе посторонились. Конуринъ участливо взглянулъ на него и воскликнулъ.

— Господи Боже мой! За свои-то деньги и столько мученій!

Кондукторъ трубилъ въ рогъ и приглашалъ садиться въ вагонъ. Перехватовъ, Конуринъ и Николай Ивановичъ влѣзли первые. Съ. ними влѣзъ и англичанинъ въ шотландскомь костюмѣ. Больше пассажировъ не оказалось. Кондукторъ протрубилъ второй разъ въ рожокъ, затѣмъ въ третій, и вагонъ началъ подниматься. Русскіе крестились. Англичанинъ тотчасъ-же положилъ себѣ въ ротъ какую-то лепешку, которую вынулъ изъ крошечной бомбоньерки, затѣмъ посмотрѣлъ на висѣвшій черезъ плечо круглый барометръ, на часы и, записавъ что-то въ записную книжку, началъ смотрѣть по сторонамъ въ бинокль. Поднимались на страшную крутизну. Видъ на Неаполь и на море постепенно скрывался въ туманѣ, заволакивался облаками. Николай Ивановичъ сидѣлъ прищурившись.

— Ничего не чувствуете? спрашивалъ его тихо Перехватовъ.

— Что-то чувствую, но и самъ не знаю что…

Конуринъ былъ ни живъ, ни мертвъ.

— Не запихать-ли мнѣ векселя-то въ сапогъ, за голенищу? Да и деньги тоже… — спрашивалъ онъ, ни къ кому особенно не обращаясь.

Отвѣта не послѣдовало… Англичанинъ досталъ маленькій флакончикъ, поднесъ его ко рту, сдѣлалъ хлебокъ, опять посмотрѣлъ на барометръ и опять записалъ что-то въ записную книжку.

— Прощай, жена… Прощай, супруга любезная… Поминай раба божьяго Ивана въ случаѣ чего… — бормоталъ Конуринъ. — Ахъ, голубушка, голубушка!.. Ты теперь сидишь, умница, у себя въ гнѣздышкѣ и чаекъ попиваешь, а я-то, дуракъ, гдѣ! По поднебесью болтаюсь.