— Да ужъ сверзишься внизъ, такъ что тебѣ!

— Чудакъ-человѣкъ, у меня жена дома, дѣти. Ты съ женой внизъ полетишь, такъ васъ два сапога — пара, такъ тому и быть, а я вдову дома оставлю. Уфъ, страшно! Смотри, какая крутизна. Песъ съ нимъ и съ Везувіемъ-то!

— Трусъ.

— Мазилкинъ! Рафаэль! Дачто-жъ ты самаго главнаго-то не узналъ, началъ Граблинъ, обращаясь къ Перехватову. — Тамъ на станціи буфетъ есть?

— Есть, есть и даже можно завтракъ по картѣ получить.

— Ну, такъ теперь я ничего не боюсь. Дернуть по здоровѣе горькаго до слезъ, такъ я куда угодно. На всякую отчаянность готовъ.

— Ну, а я должно быть въ ресторанѣ и останусь. Нельзя мнѣ… Векселей при мнѣ на полторы тысячи рублей да еще деньги… Кабы векселей не было — туда сюда… порѣшилъ Конуринъ.

Наконецъ подъѣхали къ самой станціи. На дворѣ, ржали лошади, кричали ослы.

LVIII

Станція канатной желѣзной дороги стояла примкнутой у почти отвѣсной скалы, покрытой темнобурой остывшей лавой, мѣстами вывѣтрившейся въ мелкій песокъ. По скалѣ, чуть не стоймя, были проложены на пространствѣ приблизительно трехъ-четырехъ верстъ рельсы и по нимъ поднимался и спускался на проволочныхъ канатахъ, путемъ пара, открытый вагончикъ на десять-двѣнадцать мѣстъ. Путешественники тотчасъ-же бросились осматривать дорогу. Въ это время вагонъ спускался съ крутизны. Визжали блоки, кондукторъ трубилъ въ рожокъ. Глафира Семеновна закинула кверху голову и невольно вздрогнула.

— Фу, какъ страшно! проговорила она. — И не ѣдучи-то духъ захватываетъ.

Передернуло всего и Николая Ивановича.

— Не поѣдешь? спросилъ онъ.

— Да какъ-же не ѣхать-то? Вѣдь срамъ. Столько времени поднимались на лошадяхъ, взяли билеты, находимся уже на станціи и вдругъ не ѣхать! Вѣдь ѣздятъ-же люди. Вонъ спускаются.

— Оборвется канатъ, слетишь — бѣда. И костей не соберутъ, покачалъ головой Конуринъ.

— По моему, по такой дорогѣ только пьяному въ лоскъ и ѣхать. Пьяному море по колѣно, замѣтилъ Граблинъ.

— Только ужъ ты, Григорій Аверьянычъ, пожалуйста не очень нализывайся. Вывалишься изъ вагона пьяный, еще хуже будетъ, сказалъ Перехватовъ.

— А ты держи и не допускай меня вываливаться. На то ты и взятъ для компаніи.

— Нѣтъ, нѣтъ… Боже васъ избави. Ежели вы будете пьяны, я съ вами не поѣду, заговорила Глафира Семеновна.

— Позвольте… Нельзя-же для храбрости не хватить. Вѣдь это какая-то каторжная дорога.

Въ это время спустился вагонъ съ семью пассажирами. Среди пассажировъ находилась и какая-то дама-нѣмка. Она была блѣдна, какъ полотно, и сидѣла съ полузакрытыми глазами. Помѣщавшійся рядомъ съ ней довольно толстый нѣмецъ съ щетинистыми усами давалъ ей нюхать спиртъ изъ флакона. Изъ вагона ее вывели подъ руки.

— Вотъ ужъ охота-то пуще неволи! покачалъ головой Николай Ивановичъ. — Ужъ ѣхать-ли намъ, Глаша? спросилъ онъ жену. — Видишь дама-то какъ… чуть не въ безчувствіи чувствъ.

— Да конечно, не поѣдемте, подхватилъ Конуринъ. — Ну ее къ чорту, эту дорогу!

— Нѣтъ, нѣтъ, я поѣду!. Я зажмурюсь во время ѣзды, но все-таки поѣду, рѣшила Глафира Семеновна. — Помилуй, нахвастали всѣмъ въ Петербургѣ, что будемъ на Везувій и вдругъ не быть!

— Да въ Петербургѣ-то мы станемъ разсказывать, что были на самой вершинѣ, что я даже папироску отъ кратера закурилъ. Ты думаешь, они насъ выдадутъ? кивнулъ Николай Ивановичъ на товарищей. — Нисколько не выдадутъ. Вѣдь и они-же не будутъ подниматься, ежели мы не поднимемся.