— Двадцать франковъ съ носа! Фю-фю-фю! просвисталъ Конуринъ. — А насъ пятеро, стало быть выкладывай сто франковъ? Однако… Да вѣдь на эти деньти можно двадцать бутылокъ итальянской шипучки асти выпитъ. Господа! Да ужъ стоитъ-ли намъ и ѣхать?

— Иванъ Кондратьичъ! Да вы никакъ съума сошли! воскликнула Глафира Семеновна. — нарочно мы для Везувія въ Неаполь стремились, взобрались до половины на гору, и когда Везувій у насъ уже подъ носомъ, вы хотите обратно?… Да вѣдь это срамъ! Что мы скажемъ въ Петербургѣ, ежели насъ спросятъ про Везувій наши знакомые!

— А то и скажемъ, что были, молъ, видѣли его во всемъ своемъ составѣ. Какъ про папу римскую будемъ говорить, что видѣли, такъ и про Везувій.

— Нѣтъ, нѣтъ! На это я не согласна. Вы можете оставаться здѣсь при караулкѣ у шлагбаума, а мы поѣдемъ, Николай Иванычъ! Плати сейчасъ деньги. Покупай билеты!

— Изволь, изволь… Непремѣнно впередъ ѣхать надо. И я не согласенъ ѣхать обратно. Я уже сказалъ тебѣ, что пока не закурю папироски отъ этого самаго Везувія, до тѣхъ поръ не буду спокоенъ, отвѣчалъ Николай Ивановичъ и вынулъ два золотыхъ. — Покупай, Иванъ Кондратьичъ, билетъ. Полно тебѣ сквалыжничать.

— Да вѣдь почти полтора пуда сахару это удовольствіе-то стоитъ, ежели по нашей петербургской торговлѣ сравнить, отвѣчалъ Конуринъ, почесывая затылокъ. — Эхъ, гдѣ наше не пропадало! Мусью! Бери золотой… Давай билетъ.

— А мнѣ стало быть два золотыхъ выкладывать, за себя и за Рафаэля? вздохнулъ Граблинъ. — Два золотыхъ… на наши деньги по курсу шестнадцать рублей… — Сколько это пуху-то изъ нашей лавки продать надо, ежели на товаръ перевести?.. Ежели полупуху, то… Ну, да чего тутъ! Букашкамъ-таракашкамъ изъ мамзельнаго сословія по капернаумамъ разнымъ и больше отдавали. Вотъ, Рафаэлишка, и за тебя золотой плачу, а ты этого, подлецъ, не чувствуешь и какъ что — сейчасъ про меня: "дикій да дикій". А дикій-то за недикаго платитъ.

Билеты были взяты и экипажъ продолжалъ взбираться по террасамъ къ вершинѣ Везувія. Ясно уже обозначилось вверху бѣловатое зданіе станціи желѣзной дороги, виднѣлся самый желѣзнодорожный путь, ведущій почти отвѣсно на самую крутизну, можно было уже видѣть и маленькій вагончикъ, который воротомъ втягивали наверхъ. Всѣ смотрѣли въ бинокли:

— Неужто и насъ также потянутъ на канатѣ? спрашивалъ Конуринъ.

— А то какъ-же? отвѣчалъ Николай Ивановичъ.

— А вдругъ канатъ сорвется и вагонъ полетитъ кверху тормашками?

— Ну, ужъ тогда пиши письмо къ родителямъ, что, молъ, аминь. И костей не соберешь.

— Фу, ты пропасть! И это за свои-то кровныя деньги! Оказія… Ужъ письмо къ женѣ передъ поднятіемъ не написать-ли, что, молъ, такъ и такъ… Вексель-бы ей переслать. Вексель при мнѣ Петра Мохова на полторы тысячи есть.

— Ахъ, Иванъ Кондратьичъ, какъ вамъ не стыдно такъ бояться! Я женщина, да не боюсь, сказала Глафира Семеновна.

— Погоди храбриться-то очень, вѣдь еще не сѣла бъ вагонъ, замѣтилъ ей мужъ.

— И сяду, и въ лучшемъ видѣ сяду и все-таки не буду бояться.

— Да вѣдь въ случаѣ чего, можно и на станціи остаться, вѣдь не принудять-же меня по этой проклятой желѣзной дорогѣ подниматься, ежели я не желаю? опять спросилъ Николая Ивановича Конуринъ.

— Само собой.

— Ну, такъ можетъ быть я только до желѣзной дороги доѣду, а ужъ насчетъ вагона-то — Богъ съ нимъ.