Дорогой Пастухова окончательно пришла в себя, а когда поняла, что к чему, непритворно ужаснулась.

Стало быть, сейчас ее приведут в отделение милиции, допросят, составят протокол, оштрафуют и, что самое страшное, дадут, само собой, знать на работу.

Она представила себе холеное, вежливо брезгливое лицо директора музея, когда он прочитает протокол, и ноги ее сразу же стали ватными, словно вся сила ушла из них.

Она остановилась, и милиционер остановился тоже.

– Плохо мне, – прошептала Пастухова, – вроде умираю…

– Ну ну, – сказал милиционер. Он казался не старше тридцати лет, в милиции работал недавно, и сердце у него было еще неискушенное, жалостливое.

– Умираю, – повторила старуха, прислонившись к стене дома.

Исподлобья, зорко глянула на милиционера.

– До милиции не дойду, так и знай…

Милиционер взял ее под руку.

– Да что там милиция, – участливо произнес он, – может, в больницу поедем?

– Нет, – слабым голосом сказала она, – домой меня отведи, Я тут рядом живу…

Он послушался, привел ее домой, сам открыл дверь, снял с нее пальто, стянул с ног валенки и уложил на кровать.

– Как же так можно, мамаша? – с укоризной спросил милиционер, глядя на ее скорбное лицо. – Здоровье у вас плохое, а вы себя еще на морозе надрываете…

Пастухова только охала в ответ и заводила глаза, делая вид, что засыпает. Милиционер постоял возле нее еще немного и ушел.

А Пастухова, переждав с десяток минут, вскочила с постели, проворно оделась и побежала обратно, на улицу.

Продавщица, очевидно, все еще никак не могла успокоиться, стояла на том же месте, оживленно переговариваясь с соседом, продавцом кислой капусты.

Завидев Пастухову, она неожиданно замолчала, как бы не веря своим глазам.

– Ладно, – миролюбиво произнесла Пастухова, близко подойдя к ней, – поспорили – и довольно.

– Поспорили?! – продавщица обернулась к соседу. – Это называется «поспорили», она меня всю как есть обгавкала…

– Хватит, – уже в сердцах сказала Пастухова. – Я к тебе по делу. Ты что, и вправду на Шаболовке живешь?

– А тебе что? – огрызнулась продавщица.

– Значит, надо. Говори, на Шаболовке?

– Ну, на Шаболовке. Ну и что?

– А работать сюда ездишь?

– Нет, в Большой театр, у правой колонны, третья слева…

– Я тебя дело спрашиваю, – сказала Пастухова, чувствуя, что еще немного – и она снова взорвется. – Говори, здесь работаешь?

– Ну, здесь, разве не видишь?

– А поближе к дому не могла устроиться?

– Значит, не могла.

– А на Шаболовке у тебя квартира или комната?

– Нет, вы только подумайте, – сказала продавщица, глядя на продавца капусты. – Тоже мне отдел кадров, анкету ей заполняй!

– Я тебя дело спрашиваю, – все еще спокойно повторила Пастухова.

Продавщица хотела было высказать ей в лицо все то, что она о ней думала, но вместо того ответила:

– Комната, двенадцать метров.

– А дом номер какой?

– Пятнадцать.

– Пятнадцать?

– Да, пятнадцать. А что, разве знаешь?

Как не знать, если в доме девять, по соседству, Пастухова родилась и прожила долгие годы. Ей даже сразу, словно только вчера его видела, вспомнился дом пятнадцать, неказистый с виду, но старинной прочной кладки, стены никак не меньше чем метра полтора два, двор с железными воротами.

Она посмотрела на пылавшее от мороза и еще не забытого гнева лицо продавщицы, спросила:

– Меняться хочешь?

– Как – меняться?

– А так, комнатами.