– Вот и отлично. Слушай, такой разэтакий, хоть ты и в отпуске, но, думается, он у тебя недолго продлится.

– Почему бы?

– Вообще то дел много, сам знаешь, – сказал Павлищев. – Но главное, тут один тип, так он ни в какую. Говорит, чтобы только ты его резал! Клянет тебя на чем свет стоит.

– Пекарников?

– Он самый. Такой, знаешь, характерец.

– Да ну его, – с досадой сказал Алексей Сергеевич. – Мне, по совести говоря, не до его характера.

– Я понимаю, – согласился Павлищев.

– Может быть, ты, Петро, возьмешься?

Павлищев засмеялся:

– Да со всей бы охотой, а он ни за что: ты, и никто другой!

– Я болен, – сказал Алексей Сергеевич чуть холоднее, чем хотелось. – Ты знаешь, я болен, не могу…

– Отдыхай, – ответил Павлищев. – Я к тебе, наверное, завтра заеду.

«В чем истоки эгоизма? – думал Алексей Сергеевич, глядя в окно на деревья, покрытые первым, непрочным, тающим снегом. – На чем держится убежденность человека, что его личность превыше всего? На сознании своих необычайных достоинств? На безмерной любви к собственной особе? Или эта особенность присуща каждому, только в разной степени?»

Задумчиво сощурил глаза.

Мысли не глубокие и не новые. Разве и ему самому чужд эгоизм? Разве он сам в первую очередь не думает о себе, только о себе, и потому знать ничего не желает и не хочет выполнять свой долг?

Между прочим, до чего по газетному сухо звучит: «выполнять свой долг». Словно заголовок передовой статьи.

«Но я же болен, – мысленно запротестовал он. – Я тяжело, неизлечимо болен».

Тут же исподволь подкралась мысль:

«А разве Пекарников не болен?»

Да, он болен, но у него, наверное, все обойдется, все кончится благополучно, он будет жить, он еще доставит своим близким немало беспокойства. Что что, а доставлять беспокойство Пекарников умеет. И делает это с толком, со вкусом.

Ему снова стало совестно. Так подобает думать склочной бабе в коммунальной кухне, а никак не ему, врачу.

И, досадуя на самого себя, он снова сел к столу. Надо писать, пока боль опять не схватила его.

Уже стемнело, и длинные тени легли за окном на грязный, клочковатый снег. По мостовой проезжали автобусы, загорались и гасли фары машин. Не то накрапывал дождь, не то шел мелкий, быстро таявший снег.

Алексей Сергеевич положил ручку, размял слегка замлевшие пальцы.

На сегодня хватит! Надо оставить что то и на завтра.

Было тихо в квартире. Так тихо, что он слышал, как равномерно тикают ручные часы.

Он почувствовал, что устал. Он понимал, что его утомила не так работа, как внезапный, резкий переход от деятельного шума больницы к спокойной, устойчивой тишине дома.

Он не представлял себе, что это окажется не самым для него легким. Нет, не представлял. Но он не вернется, у него нет сил продолжать привычную жизнь. И потом, он должен торопиться, надо закончить книгу, а времени осталось мало.

Захотелось ненадолго выйти на улицу, окунуться в шум вечернего города, увидеть людей, вдохнуть осенний воздух пополам с дождем и туманом. Он погасил настольную лампу, вышел из комнаты. И тут он услышал звонок, отрывистый и негромкий.

Он открыл дверь и увидел женщину, одетую в красное пальто. Шляпка на ее голове была немного сдвинута набок. Невольно он отметил про себя: смешная шляпка, совсем как опрокинутый горшок. Да еще ни к селу ни к городу – бант!

– Я к вам, доктор, – сказала женщина.

Голос у нее был вкрадчивый, она сложила на груди руки, шагнула прямо на него.

– Я умоляю, примите меня…

Алексей Сергеевич чуть отступил от нее.