Славы, Господь, от ангелов требуй, Глуп человек, глупее не сыщешь. Глупость и грех – его жизненный жребий.

Голова болела, и дальше стихи не вспоминались. Он опустил руку с галстуком: нет смысла держать, так рана никогда не подсохнет. Джун положила голову ему на колени. Он прикрыл ей глаза от солнца.

– Нужна картина происшествия. – Полицейский в залоснившихся брюках сел на корточки рядом с Герцогом. С толстой выпирающей ляжки у него свисал собственный пистолет. Его бурая рукоятка с насечкой и патронташ не имели ничего общего с большим, нескладным револьвером папы Герцога. – Не вижу документов на эту машину.

Машина была разбита спереди и сзади, капот зевал, как вскрытая мидия. Двигатель вряд ли пострадал, поскольку не тек.

– Я взял напрокат. В аэропорту О'Хэар. Документы в бардачке, – сказал Герцог.

– Будем составлять протокол. – Полицейский раскрыл папку и желтым карандашом стал заполнять бланк на толстой бумаге. – Со стоянки с какой скоростью ехал?

– Еле полз. Пять, восемь миль в час. Я же только приглядывался.

– А этот парень как ехал – не видел?

– Нет. Наверно, его скрывал поворот. Не знаю. Только когда я занял полосу, он уже сидел у меня на бампере. – Он наклонился, стараясь, переменив позу, уменьшить боль в боку. Умом он решил не придавать ей значения. Погладил Джун по щеке. – Хоть она не пострадала, – сказал он.

– Я ее вынул через заднее окно. Дверь заклинило. Я поглядел девочку. С ней все в порядке. – Усатый негр нахмурился, как бы давая понять, что с человеком, у которого находят заряженный револьвер, он вообще не обязан объясняться. Ведь не дорожное происшествие, а зачем хранил этот нелепый седельный пистолет с двумя пулями будет ему главным обвинением.

– Я бы пустил себе пулю в лоб, случись с ней что‑нибудь. Сидевшему на корточках полицейскому, судя по его молчанию, не было никакого дела до того, что мог натворить Герцог. Тот, конечно, от большого ума сказал, что револьвер можно применить – пусть даже против самого себя. Но он еще был немного дурной, не в себе, подбитый, как ему представлялось, после нескольких дней дикого штопора; кошмаром, полным безумием было это вынужденное приземление. Еще кружилась голова. Надо прекращать этот идиотизм, иначе все будет только хуже. Он примчался защитить дочь – и едва не убил ее. Явился перебороть влияние Герсбаха, показать, что такое настоящий мужчина, отец и прочее – а сам не придумал ничего лучше, как врезаться в столб. Да еще ребенок видел, как его тащили, бесчувственного, на голове кровь, из кармана валятся револьвер и рубли. По слабости или болезни душевной он ходил всю жизнь с повинной головой (впрочем, и возносимой горделиво), только этот способ сохранять равновесие – гироскоп Герцога – дальше не годился. Похоже, этому пришел конец.

Одетый в зеленую куртку водитель грузовичка излагал свою версию происшедшего. Мозес попытался разобрать слово, желтыми нитками вышитое у того над карманом. Газовщик? Так и не разобрал. Разумеется, тот валил всю вину на него. С большой находчивостью, вдохновенно. Происшествие запутывалось на глазах. Великая вещь – самооправдание, думал Герцог. Какие способности выявляет она в смертных, будь у них даже самый красный нос. Рябь на голом черепе этого малого и морщины на лбу не согласовывались. Можно было восстановить былую линию волос. Кое‑что еще оставалось.

– Он выскочил прямо передо мной. Ни сигналов – ничего. Почему вы его на алкоголь не проверяете? Вождение в нетрезвом состоянии.

– Спокойно, Харолд, – сказал негр постарше.