|
И за всем этим самая разнородная деятельность, реальная жизнь. Мозес должен видеть ее. Возможно, он для того был от нее в известном смысле огражден, чтобы лучше увидеть, не сомлеть в ее тесном объятье. Его дело – осведомленность, его установка, его долг – вместительная понятливость, наблюдательность. Если он употребляет время на то, чтобы показать своей дочурке рыб, то он уж как‑нибудь постарается приобщить это к своим наблюдениям. Сегодняшний день – он нашел в себе мужество признать это – был в точности день, когда хоронили папу Герцога. Тогда тоже все цвело – розы, магнолии. Прошедшей ночью Мозес плакал, спал, в воздухе гибельно пахло; ему снились заковыристые сны – тягостные, нечистые, подробные, – прервавшись редкой силы ночной поллюцией; смерть, как же ты манишь свободой порабощенные инстинкты; жалкие сыны Адама, чьи дух и тело принуждены внимать глухим позывам. Сколько помню себя, я стремился жить более осознанно. Я даже представляю, в каком роде.
– Папа, тут поворачивать. Дядя Вэл тут всегда поворачивает. – Ладно. – Он увидел в зеркальце, что обмолвка огорчила ее: снова проговорилась о Герсбахе. – Эй, киска, – сказал он, – если ты вспомнишь при мне дядю Вэла, я никому не скажу. И спрашивать тебя про него не буду. Так что не волнуйся! Все это глупости. В Вердене он был не старше Джун, когда мама Герцог запретила ему болтать про перегонный куб. Само сооружение он хорошо помнил. Красивые трубки. Пахучее сусло. Если его не подводит память, папа Герцог мешками ссыпал в бочку подопревшую рожь. Нет, иметь секреты не так уж плохо. – Иметь парочку секретов не страшно, – сказал он. – Я знаю много секретов. – Она стояла у него за спиной и гладила его голову. – Дядя Вэл очень хороший. – Конечно, хороший. – Только я его не люблю. Он нехорошо пахнет. – Ха! Ладно, достанем ему флакон духов, и он будет потрясающе пахнуть. На лестнице в океанариум он взял ее за руку, ощущая себя тем сильным, положительным отцом, которому можно довериться. Центральный дворик, белесый под открытым небом, встретил духотой. Плещущийся бассейн, пышные растения и тонкий тропический рыбий дух заставили Мозеса подтянуться, взбодриться. – Что ты сначала хочешь увидеть? – Больших черепах. Они брели сумрачными коридорами между золотыми и зелеными стенами. – Эта резвая рыбка называется хуму‑хуму‑или‑или, она гавайская. А эта скользящая тварь – скат, у него в хвосте ядовитые шипы. Вот миноги, родственники миксин, они присасываются к какой‑нибудь рыбе и пьют ее кровь, пока та не умрет. Вон форель. Черепах в этом крыле нет. Смотри, какие громадины! Акулы? – В Брукфилде я видела дельфинов, – сказала Джун. – Они были в моряцких шляпах, звонили в колокол. Они танцуют на хвосте и играют в баскетбол. Герцог взял ее на руки и понес дальше. Детские дни – возможно, из‑за большой эмоциональной нагрузки – всегда обходились ему дорого. Случалось, проведя день с Марко, Мозес потом отлеживался с холодным компрессом на глазах. Получалось, что ему выпала судьба приходящего отца, фантома в жизни своих детей – то явится, то пропадет. Надо, надо как‑то наладиться с растравой встреч и разлук. Эта пульсирующая горечь – он попробовал облечь ее в терминологию Фрейда: частичный возврат подавленной травмирующей темы, в конечном счете восходящей к инстинкту смерти, – так? – не должна эта горечь передаться детям, как и длящееся всю жизнь зябкое оцепенение перед смертью. Это же самое чувство, понимал теперь дока Герцог, стоит у колыбели небесного града и любого земного: не могут люди разлучаться ни с любимыми, ни с мертвыми ни в этой жизни, ни в будущей. Но жестоко давило это чувство на Мозеса Е. |
