|
– Папа полежал немного. Ничего страшного. – Но она‑то видела, как он лежал на траве. У этой новостройки в двух шагах от Музея. Недвижимый, уже, может, мертвый, в карманах роются полицейские. Лицо его словно обескровилось, опало, заострилось, и оно неудержимо немело, чего он особенно испугался. Покалывание кожи под волосами рождало подозрение, что он на глазах седеет. Полицейские дали ему несколько минут, чтобы он пришел в себя. На патрульной машине крутилась синяя мигалка. Водитель грузовичка свирепо сверлил его взглядом. Неподалеку прохаживались, клюя, галки, зажигая переливисто‑радужное ожерелье вокруг шеи. За плечом у него был Музей Филда. Мне бы сейчас лежать мумией в его подвале, подумал он.
Полицейские его прищучили. Это ясно уже по тому, как они молча смотрели на него. Они ждали; пока с ним Джуни, они скорее всего не станут хамить. Он уже тянул время и чуть пережимал со слабостью. От полицейских можно ожидать самого худшего, он видел их в деле. Правда, это было давно. Может, времена переменились. У них новый начальник полиции. На конференции по наркотикам в прошлом году он сидел рядом с Орландо Уилсоном. Обменялся с ним рукопожатием. Конечно, пустяк, не стоящий упоминания; во всяком случае, ничто так не настроит против него этих черных верзил, как намек на влиятельное знакомство. Для них он просто рыбешка в сегодняшнем улове, а с учетом этих рублей и револьвера, вообще не приходилось надеяться на легкий исход. Плюс сизого цвета «сокол», протаранивший столб. Несущееся мимо движение, дорога в сверкании машин. – Мозес – ты? – спросил негр постарше. Вот оно: бесцеремонность начинается там, где кончается неприкосновенность. – Да, я Мозес. – Твой ребенок? – Да, девочка моя. – Ты бы приложил платок к голове, Мозес. У тебя там ссадина. – Правда? – Вот почему на голове зудела кожа. Не затрудняя себя поисками платка (куска полотенца), он развязал свой шелковый галстук, сложил и широким концом прижал к голове. – Не имеет значения, – сказал он. Джун уткнулась головой ему в плечо. – Сядь, милая, рядом с папой. Сядь сюда на травку. У папы немного болит голова. – Она сразу села. Ее послушливость, сочувствие его положению, это мудрое, доброе начало в ребенке, ее сострадание растрогали его, придали сил. Беззаветно любящей рукой заступника он обнял ее за плечи. Наклонившись вперед, он прижимал к голове галстук. – Разрешение на пистолет, Мозес, у тебя есть? – В ожидании ответа полицейский поджал толстые губы, пальцем теребя щетинку усов. Другой полицейский беседовал с бушевавшим водителем грузовичка. Остролицый, с острым красным носом, тот говорил, испепеляя Мозеса взглядом: – Права‑то вы у парня отберете? – Я и так в дерьме из‑за этого револьвера, думал Герцог, а он хочет еще добавить. Перед такой яростью он благоразумно сдержался. – Я тебя раз спросил, Мозес, и спрашиваю опять: у тебя есть разрешение? – Нет, сэр. – Тут две пули. Оружие заряжено, Мозес. – Командир, это пистолет моего отца. Он умер, и я вез вещь к себе в Массачусетс. – Он старался отвечать кратко и выдержанно. Эту историю ему придется повторять снова и снова. – А что за деньги? – Пустые бумажки. Русские, вроде наших конфедератских. Бутафория. Тоже взял на память. Не совсем безучастное, лицо полицейского выразило усталое недоверие. Взгляд из‑под тяжелых век, подобие улыбки на толстых молчащих губах. Вот так же Соно складывала губы, когда выспрашивала о других женщинах. В самом деле, с какими только случаями, оправданиями, выдумками и чушью не сталкивается полиция каждый день… Как ни терзался он свалившейся ответственностью и страхом, но, трезво все прикидывая, Герцог не допускал, что этот полицейский разберется в нем. |
