До беспамятства.

    Неистово и самозабвенно.

    Той любовью, которую боги не прощают.

    Амфитрион резко выдохнул воздух, ставший вдруг болезненно-жгучим, и упал на колени подле ложа, срывая и отшвыривая в сторону льняной хитон, ткнувшись лицом в жаркую вседозволенность и не успев удивиться тому, что постель оказалась смятой и разбросанной, как если бы в ней приносились обильные жертвы Киприде Черной, владычице плотских утех, или если бы Алкмену всю ночь мучили кошмары.

    Он не думал и не удивлялся.

    Он был неловок и жаден, и непривычно тороплив.

    Он - был.

    …Когда способность рассуждать вернулась к нему, он устало откинулся на подушки, разбросав мощные бугристые руки в шрамах и бездумно глядя в потолок.

    Что-то мешало расслабиться.

    Не так представлял он себе миг возвращения. Слишком обыденно все вышло, слишком быстро и пресно, и неудовлетворенность занозой сидела в мозгу, мешая успокоиться и сказать самому себе: «Ну, вот я и дома!»

    Тяжелая ладонь Амфитриона, покрытая мозолями от копья и рукояти меча, машинально легла на грудь так и не проснувшейся окончательно жены.

    Грудь была влажной и горячей.

    -  Хвала небу, - сонно пробормотала Алкмена, слегка выгибаясь под прикосновением. - А говорил - рана, мол, копьем сунули по-глупому… вот и не выходит, как раньше. Вышло, наконец… Как раньше. Врал, небось, про рану? Пленницы измучили, да?

    Сперва он не понял.

    -  Какая рана? - спросил он, приподнимая голову.

    Алкмена не ответила. Она дышала ровно и глубоко, и спутанная грива ее черных волос слабо поблескивала в полумраке опочивальни.

    -  Какая рана-то? - раздраженно переспросил Амфитрион, холодея от странного предчувствия, что сейчас в его судьбе что-то рвется, только никто этого не знает, и изменить уже ничего нельзя.

    -  Твоя рана, какая еще, - не открывая глаз, ответила Алкмена с еле заметной хрипотцой в голосе, так волновавшей его раньше. - Ты ведь чуть ли не с полуночи маешься… раз пять начинал, и так, и эдак - а потом зубами скрежещешь и бегаешь туда-сюда! Ну, спи, спи, тебе отдыхать надо… не ходи ты никуда больше, милый, давай поживем, как люди… я тебе сына рожу… двоих… и дочку…

    Он дождался, пока Алкмена уснет совсем, потом поднялся и вышел во двор в одной набедренной повязке.

    Небо было серым и блеклым.

    Амфитрион Персеид смотрел в небо, и лишь враги, убитые им во многих сражениях, могли бы подтвердить: да, именно такими глазами он смотрел на нас, нанося последний удар. Не зря шептались люди, что у Персея Горгоноубийцы и всего его потомства во взгляде осталось нечто от взгляда Медузы, превращавшей живое в паросский мрамор.

    -  Кто бы ты ни был, - глухо прорычал Амфитрион, и на шее его вздулись лиловые вены, - кто бы ты ни был - будь проклят! Слышишь? Проклят!

    Потом он упал на колени, как падал перед ложем жены, и ткнулся лбом в песок двора, остывший за ночь.

    Испуганная рабыня выглянула из дома, беззвучно ойкнула и спряталась обратно.

    3

    -  Я не верю своим глазам! Клянусь копытами Силена! Ты ли это, друг мой, великий и достославный лавагет [8] Амфитрион?! Вина! Вина мне и моему другу, прамнейского красного и кувшин холодной воды! Герои пьют по-колхски, не разбавляя, а воду льют себе на голову после попойки!.. Забирайся сюда, Амфитрион - здесь, на этом возвышении, чувствуешь себя ближе к небу, а я помню твою любовь ко всему возвышенному… Нет, это не твоя любовь, а Кефала из Торика, но твои вкусы я тоже помню, не будь я Эльпистик Трезенец! Я все помню, все…

    «Помнишь, помнишь, но совершенно необязательно орать об этом на всю таверну», - с легкой досадой подумал Амфитрион, забираясь на возвышение и присаживаясь на табурет рядом со своим бывшим союзником по тафийскому походу Эльпистиком Трезенцем - дородным рыжебородым детиной в хитоне из дорогой ткани, первоначальный цвет которой уже было невозможно выяснить, до такой степени одежда была залита вином и жиром.