Расстроена была не только она, но и почти весь класс: часть, выучившая стихотворение, рассчитывала его сегодня же сдать, пока не выветрилось из головы, заместившись чем-то другим, а часть, не выучившая оного, рассчитывала выучить прямо на уроке или рассказать с подсказками подруг, а не писать сочинение, перспектива получения положительных оценок по которому была не слишком высока. Я относилась к первым, поскольку предпочла поспать меньше, но стихотворение выучить. Плетение Шитова помогало в учебе, но оно совершенно не помогало растягивать время, которого вчера Владимир Викентьевич мне почти не оставил на подготовку к занятиям. От упражнений по контролю магии он перешел к несложным плетениям и гонял меня так, что, когда я вернулась в свою комнату, единственным желанием было упасть на кровать и тут же уснуть. Но, увы, такой роскоши я себе позволить не могла, пришлось засесть за домашку, чтобы сегодня не иметь неприятностей.

– Фрау Крапивина хочет видеть объективную оценку ваших знаний, – заявила Грызельда, чуть мазнув по мне взглядом.

А если неприятностей не избежать, то хотя бы свести к минимуму.

– А стихотворение?

– Фройляйн, не вижу проблемы, сдадите на следующем уроке. Чем больше вы отвлекаете меня и класс, тем меньше времени остается на выполнение задания.

На Аничкову возмущенно зашикали, причем Строгова шиканьем не ограничилась, а еще и выразительно покашляла. Глубоко так, со значением. Аничкова прониклась и больше ничего не стала узнавать. Грызельда оглядела класс, высоко подняв брови, словно заранее удивлялась, если кто-то вдруг решится что-то спросить. Подготовка оказалась нелишней.

– Да, фройляйн Яцкевич, – куда благосклоннее кивнула учительница. – Слушаю вас.

– Фрау Беккер, каков минимальный объем сочинения?

Тамара по-немецки говорила куда бойче Аничковой, наверняка этим и объяснялось хорошее отношение преподавательницы, в рейтинге предпочтений которой я болталась где-то глубоко внизу, как меня с сочувствием просветила Оленька перед уроком. Раньше-то у нее сказать никак не получалось, находились куда более важные темы для разговора. Впрочем, о сегодняшнем походе в кино я ей тоже не торопилась сообщать, малодушно надеясь, что ей уже все сказал брат.

– Два листа. Еще вопросы?

И посмотрела на класс так, что если вопросы у кого и были, то сразу пропали. Все дружно открыли тетради, и если одни пока в них просто уставились, призывая вдохновение, то другие уже застрочили: два листа, которые считались коротким сочинением, нужно чем-то заполнить. Оленька, вдохновенно грызя ручку, всматривалась в потолок, словно там вдруг зажглись магические письмена, позволяющие в короткий срок не только изучить немецкий в совершенстве, но и стимулировать писательскую деятельность.

– Фройляйн Седых, если вы перестанете глазеть на соседку, успеете что-нибудь написать, – тоном эсэсовца обратилась ко мне учительница.

– Яволь, фрау Беккер, – невольно выдала я, вытянувшись в струнку, и уже потом задумалась, кто же такие гитлеровцы.

– Посмотрим, сохранится ли у вас такое же хорошее настроение к концу занятий, – прошипела учительница и демонстративно от меня отвернулась.

– Пиши хоть что-то, – ткнула меня локтем в бок Оленька. – Не дай боги, пустой лист сдашь.

Я вздохнула и начала выводить в тетради первые же пришедшие на ум слова: «Der Herbst ist eine großartige Jahreszeit». Почему-то было ужасно непривычно писать, не просто писать, а именно этой ручкой. Я никак не могла определиться с нажимом, рука уставала куда больше, чем должна была. И еще появлялось убеждение, что раньше я писала чем-то другим. Но ведь вряд ли в гимназии разрешали писать карандашом? Отгоняя от себя неуместные мысли, я всячески пыталась сосредоточиться на сочинении, чтобы непременно найти подтверждение тому, что осень – это прекрасно.