— Ну, вот… ну, вот… — засуетился тот… — а теперь к нам… Мой старый почтенный отец и моя сестра Сара велели тебя привести, во чтобы то ни стало. Мой старый отец сказал так: господину Радину очень тяжело будет без его мамаши… А особенно в первую минуту… и я тебе говорю, Давид, пойди и приведи господина Радина к нам… прямо с вокзала! Вот что сказал мой старый отец. А теперь пойдем: мы все хотим видеть тебя… и мой старый отец, и моя сестра, и моя скрипка. Да, и скрипка, которая, я чувствую, будет петь сегодня, для тебя, как никогда еще не пела моя скрипка! Для тебя одного! Слышишь?

Черные глаза маленького юноши вдохновенно блеснули.

— Я буду играть в честь тебя и твоей матери сегодня, как бог! — произнес он дрогнувшим голосом и, увлекая за собою Юрия, быстрыми шагами зашагал по платформе.

Глава XIV

Волнения восьмиклассников

Длинный, огромный двухсветный актовый зал был приготовлен к приему почетных посетителей.

Ждали попечителя учебного округа и какого-то сановника-старичка из высших придворных сфер, игравшего немаловажную роль в педагогическом мире.

Начальство из сил выбилось, стараясь придать надлежащий вид гимназистам. Это был первый актовый экзамен на аттестат зрелости, после целого ряда которых вчерашний ученик прощался навсегда со своей alma-mater и делался вполне самостоятельным лицом в студенческой фуражке.

Выпускные экзамены начались с истории. В программе стояли все четыре курса этого предмета, то есть: древняя, средняя, новая и русская истории, пройденные уже вкратце за все учебные гимназические годы. Теперь же в восьмом и последнем классе ее «пережевывали», по выражению преподавателя Лучинского, внове, но только уже вполне обстоятельно и распространенно.

К истории относились недурно. Самого Лучинского терпели, хоть чуть ли не открыто называли «Гномом» и «ископаемым» за маленький рост и несколько неопрятную внешность. Зато хронологию не выносили буквально, а на хронологию особенно и налегали на актовых экзаменах экзаменаторы. Немудрено поэтому, что сердца нечестивых ариан ёкали и били тревогу.

В актовом зале грозно возвышался стол, покрытый красным сукном. Вокруг него как бы робко толпились стулья, дальше чернели парты, принесенные из классов и заранее приготовленные для письменного русского экзамена, следовавшего после истории на другой же день.

Подтянутые, чистенькие, гладенькие ариане в мундирах, туго застегнутые на все пуговицы, глухо суетились и волновались, собираясь в группы:

— Ни аза годов не знаю! — торжественно объявил мрачный Комаровский, огромными шагами измеряя зал.

— Ну?

— Ей-ей! Забодают… Как пить дать, забодают…

— Срежет! — лаконическим звуком проронил Самсон.

— А я всю ночь, господа, не ложился, — неожиданно заявил хорошенький, похожий на барышню Гудзинский.

— А ты не хвались! Зазубрил небось… Рад! — огрызнулся на него Комаровский, не терпевший почему-то вертлявого Стася.

— Нисколько не рад! Чего вы лаетесь! — обиженно своим тоненьким голоском пропищал тот.

— Chere Marie! Наплюве на него, je vous prie! Он не стоит вашего мизинчика! — произнес, дурачась, Гремушин.

— Господа! — растерянно хватал всех за рукава Ватрушин, своими добрыми близорукими глазами и кивая по привычке направо и налево, — кто вел вторую пуническую войну, не помните ли? Из головы выскочило совсем.

— Кто-нибудь да вел, а шут его знает, кто… Береги свое здоровье, Кисточка, — послышался чей-то дурашливый голос.

Появился Соврадзе, весь благоухающий пачули, как именинник, и сверкая белыми, как кипень, зубами, заявил, что он «средней» ни в зуб толкнуть не знает.