«Умирает» — больно кольнуло в сердце, мгновенно пронеслась мысль. — Умирает. Что же мне делать? — спросил он себя, оглядываясь в пустой комнате. — Умирает».

     Не в силах больше сдерживать себя, закричал:

     — Нина! Нинуся! — И, обняв за плечи, приподнял ее. Она будто с немым укором безвольно покачивала головой, широко открыв испуганные глаза, затем отяжелевшая голова откинулась вправо, где он стоял, и на неподвижные, немигающие глаза стали сползать, как медленно спускающиеся шторы, потемневшие веки.

     Канашов очнулся от внезапного потрясения, бережно положил ее на кровать, будто боялся разбудить. «Умерла, умерла. Все, все. Нет больше ее, нет! И не будет. Как она сказала: «Никогда». Не уберег я ее, не уберег».

     Он сел на стул, который заскрипел под его тяжестью, охватил голову руками и тупо уставился в пол, боясь смотреть в ту сторону, где лежала она. Ему почему-то не верилось, что ее уже нет. Изредка приходила обнадеживающая мысль: «Вот она сейчас поднимет голову и скажет: «Я здесь, с тобой, Миша! Это мне просто было плохо. Ничего, милый, все будет хорошо». При этой мысли Канашов снова вскочил со стула и подошел к ней, взял ее холодные безвольные руки, и тогда слезы затуманили глаза.

     «Неужели это все?» — в который раз спрашивал он себя и не находил ответа. Теплилась еще надежда, что, может быть, придут врачи, что-то сделают и она оживет, заговорит, улыбнется ему своей доброй улыбкой и скажет. Нет, она уже ничего не скажет.

     Открылась дверь, вошел его адъютант, лейтенант Чубенко. И хотя Канашов стоял спиной к двери, он знал, что пришел именно Чубенко, так как услышал скрип его щегольских хромовых сапог. Сейчас этот скрип раздражал его, и он продолжал стоять, по-прежнему не оборачиваясь, хотя, чувствовал, что, если пришел в такое время адъютант, значит, что-то очень важное.

     — Товарищ генерал, — тихим, извиняющимся голосом обратился он. — Вас срочно требует генерал Кипоренко. — И, помолчав, добавил: — Говорят, прорвались немецкие танки. Они пробиваются к окруженной армии Паулюса.

     Канашов выслушал его доклад, не оборачиваясь. Как все это было неуместно именно сейчас, в эту тяжелейшую для него минуту жизни. Он обернулся и сказал:

     — Идите, я сейчас!

     Левая рука Аленцовой бессильно выскользнула из его руки. И тогда он вдруг окончательно понял, что она умерла. Он сложил ее руки, убрал с правой стороны лба темные локоны влево, как всегда делала она, поправляя волосы, прикрыл одеялом до подбородка, поцеловал в глаза и губы и вышел осторожно, на цыпочках из комнаты.

     Когда он сидел в своем командирском танке и ожидал механика-водителя, мысли его невольно вернулись к Аленцовой. Его мучила одна загадка, которую сейчас ему хотелось непременно отгадать. «Почему она, умирая, стала помолодевшей и особенно красивой?» И тут вдруг вспомнился ему случай.

     В начале лета этого года, когда они отступили к Волге, в одном селении, опаленном пожаром (он забыл его название), у разрушенного дома стояла обгорелая, с обуглившимся стволом, без единого листа акация. И цвела. Да, цвела летом. Аленцова первой обратила внимание на нее и показала Канашову. Ординарец начальника штаба, пожилой человек, в прошлом лесовод, объяснил им, что это извечно распространенное явление в природе — борьба за жизнь.