|
Но лётчики уже увидели спящий город, освещенный ракетами. Один за другим прокатились над городом взрывы, земля дрогнула от них, со звоном поле-тели стёкла, посыпалась штукатурка в домах, сами собой стали открываться окна и двери. Полу-одетые женщины, держа на руках детей, бежали к щелям. Игнатьев, схватив за руку Веру, побе-жал с девушкой к окопу, вырытому у забора. Там уже собрались немногочисленные оставшиеся в доме жильцы. Медленно вышел во двор старичок-юрист, у которого жил на квартире комиссар. Старичок нёс в руке пачку книг, перевязанную бечёвкой. Игнатьев помог ему и Вере спуститься в окоп, а сам побежал к дому. В это время послышался вой летящей бомбы. Игнатьев лёг на землю. Весь двор заполнило мглой – то поднялась в воздух тонкая кирпичная пыль от рухнувшего по соседству здания. Женщина крикнула: – Газы! – Какие газы! – сердито сказал Игнатьев. – Пыль это. Сиди в щели! – Он подбежал к до-му. – Старшина, немец бомбит! – закричал Игнатьев. Старшина и бойцы уже проснулись и натягивали сапоги. Свет начинавшегося пожара ос-вещал их. Котелки белого металла поблёскивали в свете молодого, ещё бездымного пламени. Игнатьев поглядел на быстро, молча одевавшихся товарищей, потом на котелки и спросил: – Ужин на меня получали? – Во, брат ты мой, – сказал Седов, – ты там будешь с бабами на скамейке звёзды считать, а мы на тебя ужин получай. – Скорей, скорей собирайся! – сердито крикнул старшина. – А ты, Игнатьев, беги к комис-сару, побудить его надо. Игнатьев поднялся на второй этаж. Старый дом весь скрипел от гула бомбовых разрывов, поскрипывая, ходили двери, тревожно позванивала посуда в шкафах, и, казалось, весь старый обжитой дом дрожит, как живое существо, видя страшную скорую гибель подобных себе. Ко-миссар стоял у окна. Он не слышал, как вошёл Игнатьев. Новый разрыв потряс землю, глухо и тяжело села штукатурка, наполнив комнату сухой пылью. Игнатьев чихнул. Комиссар, не слыша, стоял у окна, глядя на город. «Вот он какой, комиссар», – подумал Игнатьев, и невольное чувство восхищения коснулось его. В этой высокой неподвижной фигуре, обращенной к начинавшим гореть пожарам, было что-то сильное, привлекавшее. Богарёв медленно повернулся. Лицо его было угрюмо. Выражение тяжёлой упорной думы лежало на всём облике его. Худые щёки, тёмные глаза, сжатые губы – всё напряглось в одном большом движении. «Словно икона, строгий», – подумал Игнатьев, глядя на лицо комиссара. – Товарищ комиссар, – сказал он, – надо бы вам уйти отсюда, ведь он совсем рядом кидает; ударит – ничего от дома не останется. – Как фамилия ваша? – спросил Богарёв. – Игнатьев, товарищ комиссар. – Товарищ Игнатьев, передайте старшине моё приказание: помочь гражданскому населе-нию. Слышите, кричат женщины. – Поможем, товарищ комиссар. Насчёт тушения-то мало чего сделаешь, дома больше дере-вянные, сухие, и он их зажигает сотнями сразу, а тушигь-то некому – молодой мирный житель эвакуировался либо в ополчение ушёл. Старики и ребята остались. – Запоминайте, товарищ Игнатьев, – вдруг сказал комиссар, – запоминайте всё, что вы ви-дите. И эту ночь, и этот город, и этих стариков и детей. – Разве забудешь, товарищ комиссар. Игнатьев смотрел на мрачное лицо комиссара и повторял: «Правильно, товарищ комиссар, правильно». Потом он спросил: – Может, разрешите гитару эту взять, что на стенке висит, всё равно дом сгорит, а бойцам очень нравится как я на гитаре играю? – Дом ведь не горит, – строго сказал Богарёв. Игнатьев поглядел на большую гитару, вздохнул и пошёл к двери. Богарёв начал уклады-вать бумаги в полевую сумку, надел плащ, фуражку и снова подошёл к окну. Город горел. |
